Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

С некоторых пор в нашем районе мое внимание привлекал старый трехэтажный дом, стоявший в окружении глупых высотных коробок современного градостроительства. Он предназначался на снос, и жильцы давно выехали. Как водится в таких случаях, шпана выбила стекла, рамы и двери исчезли словно по какому-то волшебству, и вообще все, что по тем или иным причинам не было вывезено, очень быстро растащили окрестные жители.

Но в одном окне сохранились и рама, и стекла, и даже занавесочка. Я часто проходил мимо этого дома и, под влиянием какого-то неясного побуждения, старался высмотреть, не живет ли кто в этом единственном сохранившем жилой вид уголке. Но ни разу я не заметил в том окне ни огонька, ни движения, ни какой-нибудь человеческой тени.

Дом был брошен, был оберечен, а все как-то стоял и стоял и никто его не сносил. И надо сказать, что если все вокруг выглядело по-летнему ярко, пестро и живо, даже, может быть, имело какой-то чересчур развинченный и хмельной вид, то сам дом производил, по крайней мере на меня, весьма зловещее впечатление. И вдруг я стал его обитателем.

Это случилось потому, что я разругался со своей женой Агатой. Благоверная накинулась на меня так ожесточенно и бурно, что я после минутной оторопи и сам впал в неистовство и, даже выбежав на улицу, еще продолжал что-то кричать, воображая, что бросаю обвинения непосредственно в лицо Агате. А затем я подался прочь, и ноги сами понесли меня к тому дому. Я поселился в клетушке, настолько опустошенной и разоренной, что трудно было представить ее недавнее нарядное прошлое. Кровать мне заменила куча мусора.

Миновала ночь. Оказалось, что в соседнем с моей конурой помещении живут люди, мать и ее две малолетние дочери. Я услышал их возню за стеной и прошел к ним познакомиться. Я объяснил, что поселился рядом с ними в брошенной комнате, выразил надежду, что мы не помешаем друг другу, а потом спросил:

- Почему вы не выехали вместе со всеми жильцами?

- И никогда отсюда не уедем, - решительно ответила мать, которая перед тем предложила мне называть ее Фенечкой Александровной. - Как жили здесь, так и будем жить. Отсюда никуда не тронемся!

Очевидно, разным ответственным лицам приходилось вести нелегкую борьбу с бойкой и своенравной Фенечкой Александровной. С внутренней усмешкой, защищавшей меня от этих неожиданных соседей, грязных и сумасшедших, я понял, что они ждут от меня страшных рассказов, объясняющих тайну моего появления в зловещем доме. Я сказал: пишу книгу, мемуары, воспоминания о своей многотрудной и остросюжетной жизни.

- А! - воскликнула Фенечка Александровна. - Вы писатель? Вы верите в Бога?

Я пропустил ее религиозный вопрос мимо ушей и спросил в свою очередь:

- Что вас удерживает в этих руинах? Неужели вы думаете, что в новой квартире вам будет хуже?

- Как же мы покинем эту комнату, - ответила женщина с чувством, - после того как пережили здесь столько необычайных событий, явлений? Здесь витает особый дух, флюиды такие... о, такие монады... здесь воздух напоен волшебством, и в любом другом месте нам будет просто-таки никак...

- Но вас все равно выселят, - возразил я.

- Для этого им придется убить нас.

Фенечка Александровна была женщиной средних лет, с худым некрасивым лицом, странные, как бы запутанные черты которого заставляли предполагать, что любой народ не без оснований признал бы ее своей. Я хочу этим сказать, что некий результат беспорядочных и неразборчивых связей между народами обнаруживался в этой энергично бытующей особе. И наверное, поэтому она довела до настоящей стихии свои любовные сношения, превратила их в своего рода стихийное бедствие, наваждение, так что все ее дети, как здравствующие, так и умершие, происходили от разных мужчин и все они тоже имели признаки какой-то странной, подозрительной, словно бы и вовсе не земной национальности. Это было своего рода вавилонское столпотворение, которое умерялось лишь повышенной детской смертностью, царившей в семействе Фенечки Александровны, да безвозвратным исчезновением случайных папаш.

Она верила в нечистую силу, переселение душ, пророчествующих старичков, которые имеют обыкновение подворачиваться в самом неожиданном месте и наговорить много важного и мудрого, в предательски завлекающий папоротник ночи на Ивана Купала, в русалок, ведьм, домовых и в параллельное существование других миров. Меня раздражала ее уверенность не только в собственном бессмертии, но и в том, что она уже сейчас одновременно и полноправно обитает во многих мирах. Разумеется, она знала, чье бренное тело носило ее праведную душу в прошлом. Не буду называть этих именитых и достойных граждан, отмечу лишь такое противоречие в умствованиях Фенечки Александровны: с одной стороны, она будто бы была некогда знаменитым поэтом, прославившим свое имя бесподобными одами и балладами, с другой, всегда оставалась не чем иным как Феничкой Александровной.

Эта семейка сочла меня человеком, крепко побитым жизнью. И они полагали, что моя нынешняя обездоленность неплохо сочетается с их якобы ущемленным правом жить там, где им по душе жить. Чтобы как-то приукрасить мою жизнь, они подарили мне подстилку и рваное одеяло; и они делились со мной скудной провизией, ибо я в эти дни вообще нигде и никак не добывал средств к существованию. Сами они кормились пенсией, которую им удалось вырвать за счет смерти или даже чуть ли не героической гибели одного из папаш. Фенечка Александровна не раз провозглашала, что мы единомышленники, что таких, как мы, в мире единицы и нам следует держаться друг за друга. Я понимающе и согласно кивал головой.

Чтобы понять, как моя нелепая размолвка с женой переросла в опасное и жуткое приключение, необходимо сразу получше разобраться, что творилось в голове и душе моей новой знакомой. Но вот еще один важный момент. Фенечка Александровна, положим, носила немыслимое рванье. Однако ей для разных забот продления жизнь приходилось иногда покидать наши развалины, а потому она имела для выхода более или менее приличное платье. Дочери же ее никуда не ходили и просто копошились в грязи. Их комната никогда не убиралась, ели они, главным образом, хлеб, и повсюду на полу лежали и пылились хлебные крошки, а о том, что это тоже было пищей, я еще расскажу подробно чуть позже.

Меньшая девочка называлась Глорией. Ее ножки сгодились бы на то, чтобы она с удобствами гарцевала на школьном глобусе, и в свои три года она говорила не лучше первобытного человека. Между тем мать с сестрой не только понимали Глорию, но даже считали ее гугуканье и булькание признаком высокой музыкальной одаренности. Завывала Глория, пропагандируя свой вокал, часто, даже слишком. Кончив петь, она с жалобным плачем ковыляла на рахитичных ножках к столу, выпрашивая кусочек хлеба, а когда ей давали, успокаивалась, но тут, собственно, и начинались главные похождения этой юной жизни. Неподвижно стоя и поедая добытый пением хлебец, девочка в то же время справляла малую нужду. И всякий раз лужица напускалась не там, где это было приемлемо даже по весьма скромным представлениям Фенечки Александровны о гигиене.

Глория заблаговременно поднимала вой, зная, что сейчас мать разразится ругательствами и погонит ее за половой тряпкой. Так оно и выходило. Вооружившись тряпкой, крошка ползала на коленках вокруг лужицы, и тут уже ее вечно голый зад выдавал намерение не отстать от передка и цедил какую-то прямо-таки ветхозаветную гадость. Тогда мать хваталась за голову, не зная, как еще выразить отчаяние и усталость, и все приходили к единодушному выводу, что продолжать уборку - занятие бессмысленное, нудное и бесплодное.

Поскольку питание и переработка пищи были постоянной заботой Глории, но не всегда старшие снисходили до ее голодных заклинаний, время от времени она обращалась словно бы к крестьянскому труду, собирая с пола урожай крошек. Большим счастьем для нее было обнаружить где-нибудь в углу заплесневелую корочку хлеба и мгновенно отправить в рот. Я не испытывал к ней жалости. Напротив, я испытывал к ней жгучую, невероятную ненависть. Не берусь и объяснить, как и за что я в такой немыслимой степени возненавидел создание, которое в действительности заслуживало только жалости.

Однажды Фенечка Александровна вызвалась устроить мне встречу с таинственным и необъяснимым, для чего я должен был выпить приготовленное ею зелье и начать длительное голодание. Подозревая, что в случае отказа женщина все равно обречет меня на голод, я согласился и только спросил, испытывала ли она предлагаемый метод на себе. Фенечка Александровна, восторженно хмыкнув от нахлынувших воспоминаний, заявила:

- На седьмой день я встретилась с тем, кто с той поры мой неизменный поводырь. Возможно, ты ничего не увидишь и никого не встретишь, Нестор, но!.. ты обязательно испытаешь какое-нибудь сильнейшей чувство, ощущение, какой-нибудь страх или восторг... На седьмой день ты достигнешь гениальности, а тебе, как писателю, это совсем не повредит.

Я вспомнил, как сидел дома, под крылом у Агаты, и писал книжки. Мне было хорошо. А теперь все это рухнуло. Теперь я именно что седьмой день сидел по уши в дерьме. Не пора ли начинать жизнь заново?

Я выпил зелье и приступил к голоданию. Истощенный, я ждал обещанного дня откровений, который мог, однако, стать и днем страшного риска, когда я, вместо райских кущей высокой духовности, окажусь на краю могилы или, что отнюдь не лучше, в объятиях предприимчивой Фенечки Александровны.

Вскоре у меня пропало желание думать о литературе, мой разум заволокла пелена отупения. Большую часть дня я проводил на подстилке, созерцая потолок. Не вымышленная, не фантастическая, а просто собачья жизнь. Моя наставница наведывалась каждый день, усаживалась на пол и смотрела на меня своими глазами просветленной мученицы. Я молчал и ответно смотрел на нее.

Она верила в серьезность моих мучений, сочувствовала, считалась с моим скорбным молчанием, однако она предлагала одно - потерпеть - и ни разу не высказала предположение, что мне, может быть, следует прекратить этот безрассудный и невеселый опыт. Не исключено, она даже думала, что я уже вполне отдался ей во власть, нахожусь под таким влиянием и очарованием ее могучей личности, что вообще без раздумий исполню любое ее приказание. Мне же она за эти голодные и глупые дни ужасно опротивела.

Я снова и снова пил зелье, которое она мне подносила, хотя вначале речь шла как будто всего лишь об однократном приеме. Судя по всему, Фенечка Александровна решила усовершенствовать свой колдовской метод и провести испытание на мне, раз уж я подвернулся под горячую руку. Как-то, может быть как раз на седьмой день моей подопытности, ей понадобилось отлучиться. Перед уходом она подала мне чашку с горьким пойлом, и я безропотно выпил. Трудно описать состояние разлада с самим собой, с миром, с жизнью, в котором я пребывал. Это была такая муть! Тошнота спазмами билась в горле. Я закрывал глаза, надеясь уснуть, но сон не шел. Терзала мысль о еде, - а еще говорят, что голод особенно мучителен в первые дни. Чушь! Или у меня все не как у людей?

Уходящая Фенечка Александровна велела мне не скучать. Без нее-то? Я слабо засмеялся ей вдогонку. Она попросила меня хотя бы изредка заглядывать в комнату к девочкам, присматривать за ними. Я напомнил ей, что раньше она частенько оставляла своих детей без всякого присмотра. Фенечка Александровна признала мою правоту. Но не ее отлучки повинны в преждевременной кончине многих ее чад, она ли не печется, она ли не лезет из кожи вон, чтобы им жилось хорошо и беззаботно? Просто Всевышнему было угодно призвать ее деточек. И им, ушедшим, теперь хорошо. Они в раю. Фенечка Александровна ушла.

Что-то мрачное и непостижимое, что магнитом притягивало меня к дому еще в те времена, когда я смотрел на него со стороны, и с чем я едва ли не смирился, живя внутри, сейчас вдруг легло на меня, мягко и неумолимо вдавливая в стену.

И вот, сквозь эту ли стену или обычным путем, уж не знаю как, но я внезапно проник в комнату к проклятым девчонкам, доверенным моей опеке. Старшая сестра, Роза, тотчас нагло потребовала у меня подтверждений, что я безоговорочно признаю ее превосходство над всем сущим. Этот дикий ребенок не играл по мелочам, масштабами мыслил глобальными. Я пригрозил ей взбучкой, если она не заткнется, и девочка разразилась безутешными рыданиями. Как мне вести себя? Я возник в центре комнаты и поднял руку к давно угасшей лампочке, чтобы произнести что-нибудь назидательное, но в эту минуту подумал: разве это орущее и топочущее ногами в пол существо - ребенок?

Мне хотелось задушить ее. Я, демонстрируя силу, выставил ей под нос кулак, впрочем, скорее для сравнения, показывая, что размерами он не уступает ее голове. Между тем, Глория всюду ковыляла за мной, цеплялась за мои ноги, плакала и скулила, выпрашивая хлебца. Тут я подумал, что в моем положении первым разумным шагом было бы самому что-нибудь съесть, и я тотчас это осуществил и выпрямился, моя осанка приняла достойный вид. А Глории, не отходившей от меня и не терявшей надежды с моей помощью утолить голод, я, жевавший хлебный мякиш, не без злорадства заявил, что весь хлеб мной съеден, но ее матери я скажу, что съела она, Глория, и ее за это накажут.

Глория никак не могла уяснить, что же происходит, и смотрела на меня затуманенным взором, с мольбой. В конце концов я довел обеих девочек до немыслимого горя. Они бросились за ширмочкой на кровать, обнялись и завыли в один голос. Роза, изнуренная нервным напряжением, вскоре уснула. Я сидел в грязной, обшарпанной, далекой от жизни комнате и не знал, чем занять себя. Я с изумлением и возрастающим беспокойством вслушивался в беспрерывные всхлипывания и просьбы, доносившиеся из-за ширмочки.

- Дай хлебца! - более или менее отчетливо выкрикивала Глория.

В свою безнадежную и горестную просьбу она вкладывала всю душу, все свое детское, наивное и вместе с тем какое-то нечеловеческое страдание, перед силой которого я не мог не содрогнуться. Я падал в чернильную тьму, какие-то темные и непроницаемые твердыни стискивали меня со всех сторон. Уже не одна Глория говорила со мной из-за ширмочки, а все в комнате требовало хлебца, стол и стулья, вазочка с чахлыми цветами, драные обои - все испускало ужасный звук, поглощавший меня, терзавший и истреблявший мою душу.

Я встал и отправился к их кровати. Но я будто видел со стороны, как иду к ней, как если бы кто-то другой шел в моем теле. Это было какое-то тяжелое, фантастическое продвижение, шаги как во сне, на месте и в бесконечности, в пустом пространстве и одновременно неодолимо вязкой среде. А ведь участь Глории была уже решена.

За ширмой на кровати лежали два лоскутка грязи, один спал, а другой прорывался навстречу идущей во мне смерти жалобным взглядом и писком. Я накрыл голову девочки подушкой и придавил. Когда я убрал эту подушку, лоскуток больше не пищал и не смотрел на меня, а был грязным, крошечным, уродливым трупиком. Торчали в разные стороны кривые ножки и ручки. Перед тем как задохнуться, девочка, наверное, очень металась и билась. Еще не потерявшее цвет тепла лицо завалилось между подушками, ухо прижималось к плечу так и не проснувшейся Розы. Пол закачался у меня под ногами, и я не ведал, куда и как бежать, потому как был голоден и слаб. И я повалился во тьму, отдаленно сознавая, что самым невыгодным для себя образом падаю в обморок как раз на месте преступления...

Очнулся я, однако, на своей подстилке. И сразу меня стала мучить мысль-память, что я убил человека, дитя, почти невинное дитя, даже в некотором роде забавное в своей несуразности.

По глубокой тишине, стоявшей в доме и на улице, я определил, что сейчас далеко за полночь. Ну конечно же, я помню, что сквозь забытье слышал крики и топот ног, столь близкий, громкий шум, что он происходил, казалось, в моем сознании. Очевидно, люди ушли, увели Фенечку Александровну с Розой и унесли трупик Глории, а меня забыли.

Все, что я совершил прежде, даже если на моей совести лежит не один злой поступок, теперь выглядело ошибками юности. Спасти от отчаяния меня могло разве что пробуждение дома, на мягкой, удобной постели. Но этого не случилось, меня разбудили отнюдь не шаги Агаты, несущей утренний кофе. Я очнулся в заброшенном доме, на свалке, и это зловещее место было создано для преступлений, и я не мог не знать, что совершил преступление. У меня не оставалось никаких иллюзий. Я убил Глорию, и это случилось на седьмой день моих исканий гениальности и прозрения.

Я задремал. Наступило утро. Снова в коридоре и за стеной, у них, бегали и громко переговаривались люди. Я лежал на полу, под одеялом, немощный и неподвижный, неповоротливый. Погружался в дрему, просыпался, сожалея, что не умер во сне, и снова засыпал. Ко мне никто не входил, но я лежал отвернувшись к стене, чтобы подумали, если войдут, что я сплю, и не тронули меня.

Меня раздражали люди, возившиеся за стеной, все эти случайные и дешевые попутчики, порожденные гибелью Глории. Я не различал слов, которыми они выражали свои мысли и чувства, но и по интонациям их голосов, будивших брошенный дом гулом заработавшей, отлично налаженной машины, понимал, насколько они трезвы и сколь дельно трудятся над трупиком бедной девочки. И это в то время, когда я был пьян голодом, бедой и страхом! Порой я вытаскивал из-под одеяла руку, поднимал ее и потрясал воздух кулаком.

Я перестал чувствовать движение времени. Меня разбудил какой-то шум, и я удивился, что на улице совсем светло. Приблизившись к окну, я увидел, что эту девочку, Глорию, хоронят, она покоится в гробике, гробик заталкивают в кузов похоронного автобуса, а вокруг, поеживаясь от утренней прохлады, теснится скудная кучка зевак. Фенечка Александровна и Роза были одеты в какие-то темные или просто очень грязные тряпки. Выходило довольно странно, что я только вчера убил, а они уже сегодня ее хоронят, хотя, возможно, я не одну ночь провел в беспамятстве.

Они уехали, тротуар опустел, а я не вышел из дома и остался чего-то ждать в нем. Мое положение становилось все острее и вместе с тем неопределеннее. Я вдруг поймал себя на том, что едва слышно бормочу:

- Колеса, колеса...

Это бормотание могло оказаться бессмыслицей, но я внезапно сообразил или даже увидел, что гигантские черные колеса подавляют меня, выдвигаясь из темноты, наползают, и я уже почти раздавлен. Я умирал, голодная смерть гуляла вокруг, готовясь скосить мое опавшее существо.

Некоторое время спустя я услышал за стеной голоса Фенечки Александровны и ее дочери, они вернулись с кладбища. Мне представилось, как они раздеваются, скидывают верхнюю одежду, устало присаживаются на стулья, ведут тихую беседу. Они подавлены, еще не вполне осознали свою утрату. Удивительно только, что обо мне совершенно забыли, и это при том, что моя вина бесспорна и ни у кого не вызывает сомнений. Почему же меня до сих пор не арестовали? Я ждал объяснений такого странного хода событий. Все в доме стихло, и в мертвой тишине неубедительно прошелестели шаги, заставившие меня привстать и оглядеться. Тишина была как туман, как ночь, и я сделал вид, будто с трудом различаю что-либо в ней и просто диву даюсь, узнавая в возникшей на пороге фигурке Фенечку Александровну.

Я нашел в себе силы встать, и это было проявлением деликатности, поскольку стульев в моей берлоге не было, а она, я почувствовал это, не пожелает садиться на пол в трагическую минуту нашего объяснения. Она прошла близко, потом остановилась, и я слышал ее дыхание, однако нас по-прежнему разделял барьер какой-то тяжелой, душной многотрудности общения. Фенечка Александровна тоненьким голосом сказала:

- Вы уже знаете... моя дочь Глория, моя бедная девочка...

- Как?! - Я всплеснул руками. - Та самая маленькая девочка? Что с ней случилось?

- Вы разве ничего не знаете? - пробормотала женщина.

Горький комок заскрипел в ее горле, она сдавленно вскрикнула, и слезы закипели в ее голосе. Я только сейчас сообразил, что мы перешли на "вы". Почему? Я не спешил с выводами. Она могла видеть, что я не тороплюсь, задумчиво внимаю ей, отказываюсь сразу принять страшную правду.

- Моя девочка умерла, - сказала Фенечка Александровна.

- Умерла?

- Да.

- Маленькая Глория?

Трех лет от роду, подумал я, нужно было так и спросить: трех лет от роду? умерла? как это может быть? - вышло бы на редкость правдоподобно.

- Сегодня похоронили, - ответила женщина почти сухо, с необычайной выдержкой.

- Погодите, погодите, я не понимаю... вообще трудно говорить, нам тут больше нельзя оставаться, это не жизнь. Вы говорите, что она умерла... трех лет от роду... но как же я не узнал об этом своевременно? Ведь я мог бы участвовать в похоронах, проститься...

- Мы все сбились с ног...

- Ну... и как бы забыли обо мне? - подсказал я.

Она кивнула, и я с торжеством подхватил:

- Понимаю, так бывает, я все понимаю. - Я шагнул к женщине, взял ее руки и крепко сжал в своих. - Примите мои соболезнования. Так вышло...

- А вы сильный, - проговорила она отвлеченно.

Я убрал руки, но не торопясь, чтобы не вызвать подозрений.

- Почему вы это сказали?

- Да просто... крепко сдавили мне ладошку. - Она странно засмеялась. - Только не слушайте мою болтовню, прошу вас... Я сама не понимаю, что говорю.

- Я теперь очень сдал... а раньше действительно был ничего. Но не сочтите это за похвальбу, я ведь так, для поддержания разговора, а думаю, в общем-то, о другом, о вашей дочери...

Я задумался. И она размышляла. Я думал, не перевести ли беседу на Розу, интересуясь судьбой живых, а не мертвых. Но вид Фенечки Александровны, казалось, вообще не давал никакого повода к продолжению разговора, я понял, что она способна до бесконечности стоять молча и смотреть на меня как в пустоту. Но это было бы некстати, и я нарушил паузу:

- От чего она умерла?

- От чего?

- Ну да... Мне это важно знать, раз уж я все пропустил...

- От удушья...

- Вот как, значит, задохнулась... Что, уснула где-нибудь? - осторожно спросил я.

- Нет, она играла, а там были веревки, она и сделала петельку... Неразумная... Запуталась...

Я-то полагал, что мы оба нарочито пустились по ложному следу, но теперь вдруг луч надежды сверкнул прямо перед моими глазами. Стараясь скрыть радость, я сказал:

- Подождите, дайте мне возможность хорошенько все уяснить. Вы говорите, она запуталась? в веревках? сама?

- Да, - ответила женщина, отозвалась, как эхо, с тусклым, неопасным для меня удивлением.

- Это возможно? Это действительно могло быть?

- Ее же нашли в веревках, мертвую... И врач подтвердил.

- Приходил врач?

- Конечно...

- А что же Роза? Почему она не уберегла сестренку?

- Она спала и ничего не слышала.

Я стер пот со лба, задвигавшиеся по лицу руки остановились на висках, сдавили, пытаясь унять толчки загоревшейся крови. У меня не было оснований уличать во лжи Фенечку Александровну. Глория погибла по собственной неосторожности, и этот факт подтверждался следствием, выводами судебной экспертизы, суждениями опытного и честного доктора.

Люди, в эти дни работавшие здесь, у нас, ни в чем не подозревали меня. Да и в чем им было меня заподозрить? Они не пробовали зелья, настоянного темной ворожбой Фенечки Александровны, не голодали, достигая прозрения, их не преследовали кошмары, им не снились мои сны, они, наконец, не жили в заброшенном доме.

Фенечка Александровна не без театральности, как мне показалось, закрыла лицо руками и горько заплакала. Я же едва не засмеялся. Но Глория и впрямь погибла, и для матери это было невосполнимой утратой. Да и закрылась женщина дрожащими руками не от меня, а вообще от кошмара, от слепого и гнусного случая, отнявшего у нее дочь, я же оставался для нее другом, у которого она искала защиты и утешения.

- А что же дальше? - начал я проникновенным тоном. - Ведь должно что-то перемениться в нашей жизни. Я не поверю, если вы, Фенечка, скажете, что все еще хотите оставаться здесь. Нельзя! После случившегося? Нет, ни в коем случае... После всего, что так нас потрясло?

- Да, мы с Розочкой посовещались и решили согласиться.

- На что? Какие у вас планы?

- Мы покинем этот дом. Нас давно уговаривали, даже угрожали... Мы завтра уезжаем.

- Вот! - воскликнул я с торжеством. - Вы решили, и я одобряю ваше решение. Но вы снова забыли обо мне. Глория ни в чем не виновата. Я не утверждаю, что с ней не приключилась бы беда, если бы вы своевременно уехали отсюда. Запуталась в веревках... А я не запутался? Что со мной происходит? Зачем я сижу тут, глотаю эту пыль? Я голоден!

Фенечка Александровна засуетилась, приговаривая: сейчас, сейчас... Вышла, а через минуту вернулась, принесла мне внушительную краюху хлеба, на которую я с жадностью накинулся. Пока она отсутствовала, я успел овладеть собой и решил, что скорбь событий требует от меня принятых в таком случае манер. Но вопреки всему я старался выгнуться и расшевелиться с какой-то хищной пакостностью, даже немного развеселить женщину, подбить ее на неожиданный шаг, который увел бы нас от опасной темы.

Поскорее насытиться, набраться сил, убежать. Очнуться не среди развалин, а дома, на мягкой постели. Я жадно ел, желая подействовать Фенечке Александровне на нервы. Но она как будто не понимала моего настроения, она внезапно приблизилась и, погладив меня по голове, задушевно произнесла:

- Бедненький, как ты проголодался...

- Хватит экспериментировать! - грубо оборвал я ее. - Баста! Мы зашли слишком далеко.

Она признала мою правоту, простила мне мою грубость, мы, можно сказать, стали жить душа в душу. Я поел и принялся как будто грезить наяву. Мне представилось, что толпы возбужденных обитателей коробок (и среди них моя жена Агата) выходят проводить принарядившихся мать и дочь, рукоплещут, усыпают их путь розами. В легком пронизанном солнечными лучами тумане виднеется небольшое, словно нарисованное кладбище с величественным памятником на могиле Глории в центре, и там тоже праздник, там какое-то свое удачное продолжение жизни.

Теперь дом снесут, сила противодействия планам градостроителей выдохлась. Фенечка Александровна раздобыла где-то маленькую деревянную тележку, они погрузили на нее свой нехитрый скарб, подняли ручку, и два колеса застучали на камнях, точно пыжась и переругиваясь. Мать с дочерью на прощанье помахали мне, стоявшему в провале окна, и у меня защемило сердце. Скорбные фигурки удалялись по-иному жить среди людей, а я жалел их, понесших горькую утрату, и себя, который остался один в заброшенном доме. Я сел на подстилку и обхватил голову руками.

Следовало и мне убраться отсюда, пора было возвращаться домой, к нормальной жизни. Но вместо этого я забрался под одеяло и хотел уснуть, вот только сон не шел. Что мешает мне встать и уйти? Я и сейчас был до слез рад, что моя совесть чиста и я вовсе не убил девочку, а что я-де душил ее подушкой - это лишь порождения сна и голодного бреда, что-то иллюзорное, химерическое, некое наваждение. Но она, так или иначе, мертва, и где-то за моей радостью крылась досада, что раз уж так, то все-таки жаль, что не я стал виновником ее конца.

Да, что-то было тут не так. Пусть только в иллюзорном мире, но я имел намерение убить Глорию, однако не убил. Я и пальцем ее не тронул, и все-таки она была мертва. И все это странным образом совпало, завязалось в один узел, но что-то в то же время не состыковывалось в этом совпадении. И если для окружающих, для следователей и врачей и даже для самой Фенечки Александровны картина гибели Глории была совершенно очевидной и понятной, то для меня она, похоже, становилась чем дальше, тем непонятнее и запутаннее. Может быть, все дело в том, что отношение этих окружающих к плачевному концу девочку оставалось совершенно простым и определенным. Горестным, сочувствующим или безразличным. Сказать о себе и своем отношении того же я не мог. Я сам по себе стал... каким-то другим.

Я вдруг с полной ясностью осознал, что не общение с Фенечкой Александровной и ее выводком и не ссора с женой удерживали меня в заброшенном доме. Положим, это было понятно и раньше, но сейчас я почему-то должен был твердо и четко обозначить это. А дальше снова начиналась неразбериха.

Зелье сумасшедшей и глупой колдуньи, чью дочь я едва не убил, а лучше сказать, почти убил, перестало воздействовать на меня. Мой разум был абсолютно чист. Однако я не вставал и не уходил. В конце концов я, конечно, встал, но и тогда я не ушел. Ничто незримое не становилось преградой между мной и домом, где меня ждала Агата, и все-таки несомненно была сила, которая завлекла меня в заброшенный дом и удерживала здесь.

Вполне вероятно, что дело отнюдь не шуточное. Я вдруг испугался, что эта чужеродная, вряд ли исполненная добрых чувств и намерений сила внедрится в меня. А может быть, уже внедрилась? Закралась в мою душу? Свила гнездо в моем сердце?

Страх заставил меня похолодеть, а вместе с ним пришла потребность в движении. Медленно проникла в мое сознание неотвязная мысль, что где-то в доме, околдовавшем меня, должен существовать настоящий, активно действующий наяву, а не только в моем воображении, источник этой враждебной, понемногу забирающей власть надо мной силы.

Я находился на втором этаже, а теперь мне пришло в голову, что необходимо спуститься вниз, на первый этаж или даже в подвал, и все там хорошенько обследовать. Дневной свет хорошо освещал внутренности дома, поэтому я довольно бодро миновал коридор и лестницу. Но когда я спустился к тяжелой металлической двери подвала и, приложив некоторые усилия, открыл ее, предо мной простерлась непроглядная темнота, и я спасовал.

Собственно говоря, я и не собирался совершать что-либо героическое. Сердце не влекло меня к подвигам борьбы с невидимым чудовищем. И сказать, что я услышал зов, как бы даже приказ и ощутил потребность повиноваться, а потому и побежал туда, вниз, тоже было бы преувеличением. Просто мной на мгновение овладел исследовательский дух, но иссяк, когда я убедился, что для полноты исследований необходимо углубиться в кромешный мрак.

Какой глубины этот подвал и как далеко он простирается, определить было невозможно. Я, стоя на пороге, вглядывался в такую густую темноту, что она казалась напрасной, и вслушивался в тишину, невероятную, как тишина самой вечности. Дневной свет выхватывал лишь несколько серых ступенек, усыпанных штукатуркой. И запах... Он вдруг стал обволакивать меня. Не назвал бы его вонью, но и приятного в нем было мало, между прочим, мне внезапно пришло на ум, что он-то и выдает присутствие в подвале чего-то живого. Ну конечно! Там кто-то был, затаился, может быть, наблюдал за мной.

У меня закружилась голова, как если бы я стоял над бездной. От запаха, если не от страха, к горлу подкатила тошнота. Я вдруг страшно обессилел, и мне пришлось ухватиться за ручку двери, чтобы не упасть. Дверь, которую я при этом толкнул, легонько шевельнулась и жалобно скрипнула. Этот звук привел меня в чувство.

С трудом я поднялся на второй этаж и доковылял до своего логова, мечтая об одном - поскорее лечь. Но там у окна стояла моя жена Агата. Когда я вошел, он повернула ко мне лицо и внимательно посмотрела. Не знаю почему, но я опустил голову, как провинившийся школяр.

- Как ты меня нашла? - спросил я, тяжело опускаясь на подстилку.

Она усмехнулась.

- Да я давно тебя выследила. Но все ждала, что ты перестанешь дурить. Как теперь вижу, напрасно...

Глядя на ее свежее красивое лицо, на которое как раз упал лучик заходящего солнца, я проникался верой, что еще в состоянии воскреснуть, отделаться от нелепых страхов и тех отвратительных выдумок, которыми жил в заброшенном доме.

Я разволновался, ощутив прилив новых сил. Мой голос дрожал, когда я воскликнул:

- Ты меня накормишь и согреешь? Я чертовски голоден, даже устал здесь, хотя ничего не делал...

- Пойдем домой, Нестор.

Она решительно шагнула к двери, а поскольку не сомневалась, что я последую за ней, то и шла не оглядываясь. И действительно, я проворно вскочил на ноги и побежал за своей женой.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я отправился к дяде Самсону в надежде, что он даст более или менее разумное толкование происходящего со мной. Сколько я себя помню, я всегда относился к этому своему родичу со смешанным чувством почтения, подозрительности и любопытства. Ему было под пятьдесят, но немалая разница в возрасте не мешала нам прекрасно понимать друг друга. Склонный вести беспорядочный образ жизни, что часто болезненно отзывалось на людях, вынужденных в той или иной мере соприкасаться с ним, дядя уже давно лишился расположения всей нашей родни, да и сам никого из них, кроме меня, не жаловал. Обо мне говорили, что я "пошел по стопам вертопраха Самсона".

Вертопрах Самсон любил выдавать себя за ученого, действительно интересовался разными науками, в особенности минералогией, и даже, говорят, собрал в свое время замечательную коллекцию редких камней, которую, однако, весьма быстро спустил на фу-фу, чуть ли даже не пропил. Но его главным увлечением были, я полагаю, всевозможные мистические направления, вроде парапсихологии и даже примитивной ворожбы. Так что когда среди нашей родни заходил разговор о таинственных опытах дяди, то отзывались о них с тем ироническим оттенком, с каким обычно говорят о проделках сумасшедшего.

Был теплый вечер. На пути к автобусной станции стояла маленькая и, если верить молве, весьма древняя церквушка, и, проходя мимо этого святого места, я увидел в церковном дворике странную нищенку. Я всегда любил смотреть на этот дворик с его аккуратными деревцами, клумбами и грядками и с миниатюрной, словно игрушечной церквушкой посреди. Сейчас он был пуст, и только убогая фигурка нищенки, опустившей голову и крепко задумавшейся о чем-то, виднелась на асфальте.

Нищих в нынешнее время развелось слишком много, и я больше никому не подаю. Но тут я, Бог весть почему, ступил за церковную ограду, приблизился к старухе и протянул несколько скомканных бумажек, которые приготовил еще на ходу. Она подняла лицо, как бы глубоко запрятанное под грубым платком, и это старое отталкивающее лицо поразило меня своим злобным выражением. Я отдернул руку, ничего ей не дал и поспешил прочь. Может быть, ее рассердило, что я полез к ней со своим подаянием в минуту, когда она вовсе не была "при деле", а просто стояла посреди церковного дворика, думая свою думку? Если так, то это довольно странно. Мне представляется, любой нищий готов в любую минуту со смирением принять какую угодно милостыню, такая у него работа. А эта сверкнула на меня глазами как взбешенная змея.

Как бы то ни было, я продолжил путь к дяде Самсону, который жил в деревне Лисий Бор, где непонятно зачем купил год назад ветхий домишко. Сойдя с автобуса, я долго месил пыль на ужасной дороге и к месту прибыл уже глубокой ночью.

Дядя был мертв. В общем, дело обстояло так. Я постучал в дверь самсоновой развалюхи, и она ответила мне ворчливым скрипом неожиданно прочных запоров. В окнах не горел свет, дом выглядел в темноте огромным причудливым пугалом. Я заглянул в одно из окон, и мне почудилась в глубине комнаты, на кровати, чья-то весьма широкая тень, дядина, как я тотчас решил, поскольку дядя был именно плотен и грузен. Я забарабанил по стеклу, но снова не добился никакого отклика. Не пропадать же было на улице... Я забрался в дом через окно, мне удалось его открыть. Включив свет, я убедился, что дядя мертв. Он лежал на кровати, умиротворенный, бледный и бездыханный.

Несколько мгновений постояв над ним в остолбенении, я кинулся в деревню за подмогой, совершенно необходимой в столь дурацкой ситуации, в какой я внезапно очутился. Однако деревня спала, и никто мне не открыл. Тут не открывали по ночам разным незнакомцам и странникам. И даже человеку, который кричал, что дядя Самсон, обитатель этой деревни, отдал Богу душу.

Я вернулся в дом, решив ждать до утра. Выключил свет и, не раздеваясь, лег на еще одну кровать, бывшую в дядиной комнате. Но темнота словно приблизила труп, обожгла мне душу ощущением его непосредственной и почти осязаемой близости. А это было невыносимо. Я вновь зажег лампочку, и тогда уже не мог не оторваться от созерцания таинственного дядиного покоя. Я понял, что не усну.

Странные мысли закрались мне в голову. Было странно, что я вдруг поехал к дяде за советом и помощью, преодолел немалое расстояние, и все лишь для того, чтобы остаться один на один с его мертвым телом, в каком-то сомнительном положении. Мне чудился подвох в происходящем. Я оглядел комнату. Если она и говорила что-либо о дяде, то разве о его неряшливости, беспорядочности, о его умении дробить все вокруг себя в мелочь и мусор. Похожа на склеп, подумал я.

Яркий электрический свет меня не устроил. В кухне я нашел огрызок свечи и использовал его. Теперь стало лучше, дядя уже казался чужим, мирно спящим человеком, колеблющиеся тени ласково укрывали его запрокинутое лицо, и я больше словно бы и не думал о нем. Мои мысли перебросились на другое. Чего я жду? Я поднялся на ноги, остановился перед окном и выглянул наружу. Я словно ждал чего-то из мрачной и неподвижной ночи.

Тихий звук заставил меня обернуться. Дядя Самсон пошевелился, вздрогнул. Он открыл глаза, сел на кровати и, снова смежив веки, откинул голову. Пробуждался он тяжело, как после безумной пьянки или как человек, которого всю ночь терзали кошмары. На его широком небритом лице лежала, я бы сказал, печать страданий. А ведь он еще не заметил меня. Я стоял у окна, тупо глядя, как он там воскресает за тоненьким пламенем свечи. Волосы шевелились на моей голове. Я высматривал на дядином лице признаки смерти, не находил ничего, и уже не мог верить, видя перед собой его вполне здоровую физиономию, что он только что пребывал в подземном царстве, во власти дьявола.

- Ты здесь? - воскликнул он, обнаружив мое присутствие.

Я наконец обрел дар речи:

- Послушай, дядя, что все это значит? Ведь ты был минуту назад мертв?

Черты его лица разгладились, то, что казалось мне печатью страдания или, по крайней мере, какого-то глубокого неудовольствия, сменилось добродушной усмешкой. Но ответил он неохотно:

- Глупости... Просто мне что-то приснилось. Всякая мерзость. В общем, Нестор, кое-что дурное, скверное...

- Это не объяснение, - возразил я. - Нет... Когда человеку снятся кошмары, он вовсе не похож при этом на мертвого.

- Похожий на мертвого это не то же самое, что мертвый. А что, ты испугался, бедный малыш? Иди ко мне, я тебя расцелую!

Он беспокойно поерзал там, за свечой, как бы намереваясь раскрыть объятия.

- Не стоит, дядя, - предупредил я, - не двигайся, не подходи ко мне. Я видел тебя покойником.

- А зачем ты разжег тут свечку? Отпевал меня? Ну, голубчик, уморил! Ты меня отпевал? Меня, самого живого из всех твоих дядюшек?

Он смеялся до слез, но мне казалось, что смехом он всего лишь прикрывает собственную растерянность.

Уже светало, и дядя задул свечу. Он подошел к буфету, достал бутылку вина. С улицы донесся вопль нестройного пения. Деревня просыпается рано. Я нехотя сел напротив дяди и выпил стакан теплого вина. Было душно, и вино кипело в бутылке. Это был малоприятный напиток, и я отказался от повторения, предложенного дядей. Он выпил сам, встал и принялся ходить из угла в угол, мелькая хмурым, сосредоточенным лицом волевого человека. Он обливался потом и облизывал языком влажные губы. Затем он велел мне:

- Рассказывай, парень, что с тобой приключилось. Знаю, ты не потащился бы в эту глушь, если бы не нуждался в моей помощи.

Я не утерпел и спросил его, ожившего мертвеца:

- Ты продал душу дьяволу? Или дьявол тебе?

- Перейдем к сути дела, - отпарировал он довольно сурово.

- Логично, - сказал я.

Дядя Самсон отпил глоток вина прямо из горлышка и поднял на меня отчужденно-проницательные серые глаза, приготовившись слушать. И я рассказал ему без утайки обо всем, что произошло со мной в заброшенном доме. Он внимательно слушал. Когда я заговорил о спасительном появлении Агаты, которая и вывела меня из мрака к солнечному свету, дядя Самсон задумчиво произнес:

- Эта баба... как ее?.. эта Фенечка Александровна опоила тебя какой-то гадостью, не так ли? Плюс к этому твоя знаменитая впечатлительность. Ну и начались галлюцинации, своего рода белая горячка. Так я объясняю это происшествие.

Я возразил:

- Однако девочка удушена.

- Не удушена, а задохнулась, если я верно понял твой рассказ. И твоей вины в том, что она погибла, нет. Что же тебя беспокоит, мальчик?

- Если бы это было все, дядя, я бы и не приезжал к тебе. Но дело обстоит гораздо хуже... Дай мне досказать, история-то получила продолжение. Ну, сначала все шло отлично. Агата, возвратив меня домой, была сама нежность, не могла на меня надышаться, и я отвечал ей тем же. Я снова стал пописывать рассказики для журналов, чтобы подзаработать деньжат. Мы, как ты знаешь, на эти мои гонорары и живем. В общем, все вернулось на круги своя. И моя совесть была спокойна, я вполне убедил себя, что не имею никакого отношения к смерти Глории, и старался поскорее выкинуть из головы эту истрию.

Только одно меня смущало: я подозревал, что Агата еще не скоро пришла бы за мной в тот заброшенный дом, если бы у нее не кончились деньги. Но вслух я эту мысль не высказывал, решил сделать вид, будто не понимаю истинных причин ее желания поскорее примириться со мной. А с другой стороны, вполне вероятно, что она по-настоящему любит меня и затосковала, потому и пришла. Если вдуматься, я совсем не знаю, что творится у нее в душе.

Но оставим эти подробности, они вряд ли тебе интересны. Так вот, несколько дней все шло просто великолепно, можно сказать, заведенным порядком, как вдруг произошло нечто такое, о чем, дядя... Вот этого я не могу вспоминать без содрогания. Это действительно страшно, необъяснимо... Можно заявить, что я галлюцинировал, когда стоял на пороге подвала и чувствовал чье-то присутствие в темноте, но потом... или вся моя жизнь уже превратилась в сплошную галлюцинацию?

- Очень даже возможно, - заявил дядя Самсон, солидно и серьезно кивнув. - Но продолжай, ты меня, сказать начистоту, по-настоящему заинтриговал.

Я рассказал ему следующее:

- Вчера вечером я прилег на диван отдохнуть. Я был дома один, Агата ушла к подруге. Уже наступили сумерки. Помнишь, это зеркало в нашей комнате, зеркало, встроенное в шкаф? Агата вечно перед ним вертится... Шкаф находится сбоку от дивана, я смотрел не на него, а в окно, которое расположено напротив. Но что-то заставило меня повернуть голову и посмотреть на тот шкаф. Я увидел зеркало, а в нем свое отражение... Но так ли? Отражение, дядя? Как бы это могло быть моим отражением, если я лежал на диване, то есть пребывал в горизонтальном положении, а тот, в зеркале, он стоял в полный рост? Ты можешь назвать это моим отражением, дядя? Отражение ли это вообще или что-то другое?

- Это очень серьезно, - сказал дядя Самсон. - Но ты... узнал себя?

- До малейшей черточки. Я хорошо рассмотрел. Даже одежда на нем была моей. Подняться и убежать - этого я не мог, не получалось, не было сил пошевелиться, а лежать и смотреть - это пожалуйста, сколько угодно. Я чуть не умер от страха, дядя, но все-таки рассмотрел хорошо. Это был я, как живой, разве что куда более пасмурный, мрачный, чем я бываю в действительности. Я таким мрачным, кажется, не бываю. А может, он просто очень злой, тот, в зеркале, как ты думаешь? Может, это и есть зло в чистом виде?

- Ну, не торопись с выводами. - Дядя пожал плечами. - Тут надо анализировать, разбираться, а не давать поспешные оценки.

- Ты сам сказал, что это очень серьезно.

- И не отказываюсь от своих слов. Но скажи, как долго это продолжалось?

- Он стоял неподвижно, - ответил я, - стоял и больше ничего. Смотрел...

- На тебя? - живо перебил дядя Самсон.

- На меня... Но без особого интереса. Просто смотрел... А потом стукнула дверь. Это вернулась Агата. И он исчез... Рассеялся, как не бывало.

Дядя долго молчал. Я не мешал ему обдумывать услышанное. Таким серьезным я еще никогда не видел его.

- Перед твоим приходом мне снились кошмары, - сказал он после паузы и многозначительно посмотрел на меня.

- Перед моим приходом? Значит, ты связываешь свои кошмары с моим появлением?

- Я не исключаю, что тут существует связь... Но скоропалительных выводов, в отличие от тебя, не делаю. Мне снилось, что ко мне приближается что-то ужасное, опасное, что-то такое, что хочет убить меня, что само по себе несет смерть...

- И потому ты был мертвым?

Дядя Самсон строго поправил:

- Показался тебе мертвым. Но не будем разводить турусы. Я думаю, чем скорее мы во всем этом разберемся, тем будет лучше для всех нас.

Он заявил, что мы сейчас же отправимся в город и побываем в заброшенном доме. Так мы и поступили. Но до города мы добрались только к вечеру.

Я снова увидел дом, который после моего недолгого, но запоминающегося проживания в нем предпочитал обходить стороной. Все те же обезображенные стены, окна без рам и стекол, зияющие провалы входов. Его так и не снесли. Более того, над одним из входов возникла новенькая табличка с надписью: "Акционерное общество "Удел". Я был немало удивлен, когда увидел ее, а дядя, хмыкая, покачал головой, как если бы эта табличка подтвердила какие-то его догадки. Он явно вошел в роль сыщика.

Мы очутились в сумрачном длинном коридоре на нижнем этаже. Отовсюду там несло сыростью и разложением. Я с некоторой усталостью, неизвестно отчего вдруг навалившейся на меня, прислонился к прохладной стене, ожидая, пока для дяди выяснится, куда нам двигаться дальше. Он принюхивался, вертел головой и напоминал собой жутко озабоченную гончую, которая на минутку сбилась со следа. Наконец он удовлетворенно крякнул и бодро зашагал в дальний конец коридора. Я поспешил за ним.

В том конце, куда привел меня дядя Самсон, дверь была, с такой же табличкой, как на парадном входе. Дядя без колебаний и без стука вошел внутрь. Мы увидели довольно грязное просторное помещение с массивным письменным столом в углу, за которым с важным видом восседал на вертящемся стульчике странный человечек в пестром жилете и с дымящейся сигаретой в зубах. Он стремительно загасил сигарету в пепельнице и выбежал из-за стола, чтобы поприветствовать нас, он с воодушевлением пожал нам руки. Видимо, акционерное общество "Удел" не страдало от чрезмерного притока посетителей. Я невольно поморщился, убедившись, что перед нами сущий карлик. Это было не очень-то приятно, если принять во внимание могучие габариты дяди Самсона и мой солидный вес в литературном мире. Карлик уже юркнул обратно за стол.

- А вам туда, - крикнул он, указывая на небольшой узкий топчан в противоположном углу, - это у нас как раз место для посетителей.

Мы сели на покрывало сомнительной чистоты, и дядя спросил:

- Чем занимается ваше общество?

- А вы разве пришли без конкретной цели? - удивился карлик.

- Отчего же, цель у нас есть, - возразил дядя спокойно. - Но прежде позвольте поинтересоваться... с кем имеем честь?

Карлик ответил с достоинством:

- Я вице-президент акционерного общества "Удел".

Тут словно что-то толкнуло меня в бок, и я пробормотал вопрос:

- А почему вы находитесь в заброшенном доме?

- Мы арендуем здесь площадь, - сказал вице-президент, - временно.

Он уже принимал нас за праздношатающихся, уже не торопился обласкать нас и даже поглядывал нам прямо в глаза с нагловатой усмешкой. Раздраженный этим, я решил показать ему, на что способен, и заговорил с ним громко и строго. Я сказал:

- Может быть, не лишним было бы, когда б вы потрудились объяснить, какой смысл вложен в название вашего общества.

Карлик не остался в долгу. Он напустил на себя ужасно вальяжный вид и в то же время усмехнулся в мою сторону совершенно нагло.

- О, смысл, пожалуй, двоякий, - возвестил он. - С одной стороны, удел как участь, которая может быть и счастливой, когда фортуна поворачивается к вам лицом, а вы не разеваете варежку... С другой стороны, я поступлю правильно, если обращу ваше внимание на небезызвестный глагол "уделать", и тем более правильно поступите вы, если подольше задержите внимание на этом глаголе и всесторонне обмозгуете его содержание...

Это было уже слишком! Я хотел вскочить и не мешкая выйти вон. Пора ребром поставить в печати вопрос о неразборчивости лиц, сдающие в аренду площади, хотя бы и заброшенные, разным подозрительным типам. Но дядя и не думал покидать поле брани. Он решил брать быка за рога.

- А скажите, - начал он, - в этом доме, от одного вида которого мурашки бегут по телу, не посещают ли вас всякие необъяснимые явления, не происходят ли с вами какие-нибудь странные вещи?

Дядя Самсон пристально смотрел в глаза карлику. И я смотрел пристально. Вопрос явно не застал того врасплох. Я готов поклясться, что в глубине его глаз мелькнула тень улыбки.

- Отчего же, - сказал он, - посещают и происходят.

Итак, дядя не ошибся, мы напали на верный след. Я чуть было не стал потирать руки в полном удовольствии, предвкушая расправу над этим наглецом. Между тем карлик умолк. И я крикнул:

- Давай, выкладывай, парень, не тяни резину! Приведи примеры!

Не исключено, дядя предпочел бы более гибкую тактику и даже не ожидал от меня такого грубого выпада. Он знал меня деликатным, выдержанным, по-своему утонченным молодым человеком, а вот теперь я в каком-то глухом углу, в покинутой добрыми людьми, обшарпанной комнатенке не своим голосом вопил на беднягу карлика, как вопят на шавку, напустившую лужу на дорогой ковер.

- Примеры? - как ни в чем не бывало откликнулся вице-президент и отвратительно ухмыльнулся. - Пожалуйста, вот вам пример!

С этими словами он откинулся на спинку мягкого кожаного кресла, в котором почти утонул, и на наших глаза стал медленно, но неотвратимо преображаться. Легко представить мой ужас, когда я увидел, что в его уродливом облике проступают черты не кого-нибудь, а задохнувшейся девочки Глории. Но это была едва ли не пухленькая и розовощекая Глория, маленькая развязная бабенка. Она развалилась в кресле и нахально посверкивала на нас живыми смеющимися глазками. Крик ужаса и отчаяния застрял в моей глотке. Дядя тоже обалдел, он, конечно, не мог знать, в кого именно превратился карлик, но сам факт превращения и его вывел из равновесия.

Тем временем карлик, ставший покойной дочерью Фенечки Александровны, с прежней отвратительной ухмылкой протянул руку к вившемуся по стене у него над головой шнуру, дернул за него, и... мы, я и дядя, вместе с топчаном полетели в разверзшуюся вдруг у нас под ногами яму. Удивляюсь только, как это мы не переломали себе кости. В акционерном обществе "Удел" был весьма тонко и точно обдуман прием посетителей. Вероятно, не всех сбрасывали в яму, но мы, по меркам этого общества, принадлежали именно к тем, от кого следовало избавляться любыми методами. Створки люка сомкнулись над нашими головами, мы погрузились в кромешную тьму и не имели возможности выбраться из нее.

Дядя, падая, больно придавил мне руку. Карлик сверху, посмеиваясь, спрашивал, удобно ли нам, и сулил скорую, верную и мучительную смерть, его, этого подлеца, издевавшегося над нами, было отлично слышно. Я достал из кармана брюк зажигалку и выдавил крошечный желтый огонек. Мы находились в настоящей западне, тесной и смрадной, воняло там нестерпимо, и я не увидел, чтобы оттуда можно было как-нибудь вырваться. В первое мгновение меня больше всего поразил страшный, какой-то древний и как бы изможденный вид каменной кладки, перед которой мы сидели, приходя в себя после падения. Мы были замурованы заживо.

Затрудняюсь сказать, сколько времени мы провели в той яме. Дядя Самсон поставил у стены уцелевший топчан, и мы сели на него. Карлик больше не апеллировал к нам, словно забыл о нашем существовании. Я подумал, что если так пойдет дальше, то нас ждет мучительная, но отнюдь не скорая, как он обещал, смерть.

Над нашими головами раздавались шаги, голоса. Порой затевался какой-то спор, и тогда слышался переходивший на визг голос вице-президента. Затем долго и монотонно звучали глухие удары, можно было подумать, что там, наверху, крушат мебель. И после этого наступила зловещая тишина.

Дядя Самсон первый сообразил, что ждать больше нечего. Он сказал:

- Ты станешь мне на плечи и попробуешь дотянуться до люка.

- Хорошо, - ответил я.

В темноте я взобрался на широкие плечи дяди, а дотянуться до люка не составило большого труда. Я толкнул его, и он на удивление легко поддался. Я осторожно, бдительно остерегаясь внезапного нападения, выставил голову наружу. Уже пришла ночь, но огни соседних домов отбрасывали сюда некоторый свет, и в нем я увидел, что акционерного общества "Удел" как будто и не существовало никогда. На всем лежала печать запустения. Письменный стол, правда, стоял на прежнем месте, но с него сорвали сукно, а чтобы привести его в окончательную негодность, нанесли ему парочку крепких ударов не то топором, не то ломом. Кресло унесли, занавески изодрали в клочья. Пол покрывал толстый слой пыли.

Я выбрался в бывший кабинет карлика и помог выбраться дяде Самсону. Делать здесь было больше нечего, и мы отправились ко мне домой, а по дороге я спросил своего спутника:

- Ну и что, дядя, ты по поводу всего этого думаешь?

- Думаю, что место здесь нечистое, - ответил он задумчиво.

- Сам дом?

- Сам дом винить не в чем. В чем может быть виновен дом? Но что в нем нашли пристанище... темные силы, назовем так... это факт.

И эти силы действуют не только в доме, подумал я, вспомнив о существе в зеркале.

Что и говорить, в унынии брели мы. Особенно смущало и угнетало меня то обстоятельство, что проклятый карлик преобразился именно в Глорию. У меня не было, разумеется, оснований думать, что девочка воскресла в нем, но сам факт преображения, представлял ли он собой ловкий фокус гипнотизера или же что-то гораздо более материальное, служил напоминанием, почти обвинением и произвел на меня убийственное впечатление.

Агата ночевала у родителей, но в комнате висел ее большой портрет, написанный одним нашим приятелем, и дядя Самсон с видимым удовольствием остановился перед ним. Агата, и в самом деле очень хорошенькая, на мастерски сработанном портрете выглядела совсем как живая и казалась воистину писаной красавицей. Поэтому у дяди Самсона были причины залюбоваться изображением моей супруги.

- Ну и красотка твоя жена! - воскликнул он с восхищением. - Да, будь я помоложе...

Он умолк, заметив, что я слушаю его похвалы в адрес Агаты без особого энтузиазма.

- Ладно, ладно, - сказал он примирительным тоном, - не буду, а то ты еще не на шутку заревнуешь.

Итак, он решил, что ему удалось возбудить во мне ревность. Но мое смущение объяснялось другим. Мне показалось, что краски на портрете сегодня смотрятся особенно ярко и живо. Но, наверное, и впрямь только показалось. Просто так падал на картину свет, что возникала иллюзия полноценной живости, да и следует участь состояние моего духа после нашего удивительного и непостижимого приключения в заброшенном доме.

Мы прошли на кухню, и я достал из холодильника закуски, открыл бутылку водки. Опрокинув рюмочку, дядя Самсон необычайно оживился.

- Да, - сказал он, заглатывая шпроты, - жена у тебя, Нестор, конфетка! Мне бы такую. Я же одинок, всю жизнь бобылем... Ты что, сердишься? Или в самом деле ревнуешь? Это ты брось, не дури! Я тебе никогда никакого зла не сделаю. А твою жену восхвалять не устану. Она у тебя и красавица, и умница, и добрая душа, и хозяйка отменная...

- Откуда ты знаешь, какая она? - взорвался я. Мне были неприятны его пустые и бессмысленные славословия.

- По тебе вижу. Вижу, какой ты ухоженный, холеный...

- Это я ухоженный?

- А то нет! Посмотри на меня и сравни с собой. Я же по сравнению с тобой все равно что трухлявый пень...

- Слушай, дядя, - перебил я с досадой, - нам лучше поговорить о другом. Согласись, есть у нас с тобой и более важные темы, чем обсуждать достоинства моей жены.

- Это ты о доме, о карлике и прочем? - Дядя Самсон снисходительно усмехнулся. - А что об этом говорить? Это приходит и уходит, а красивая, умная и добрая жена, она остается, она как само солнце и без нее нельзя...

Мы с Агатой жили в маленькой квартире. И злополучное зеркало, и портрет, вызвавший у меня нынче какое-то смутное беспокойство, и наше супружеское ложе - все это находилось в одной тесной комнате. Дядя Самсон, желая показать свою скромность, требовал, чтобы я постелил ему в кухне, но я, воспользовавшись отсутствием Агаты, уложил его на нашу постель, а сам лег на пол, подложив себе тонкий надувной матрас.

Могучий организм и несгибаемый дух моего дяди не признавали такого, чтобы тревоги и страхи могли как-то помешать здоровому сну. Он захрапел, едва его голова коснулась подушки, а я ворочался с боку на бок и не мог уснуть. Причин для беспокойства было уже слишком много, чтобы я понимал, какая именно не дает мне спать этой ночью, но я и не стремился выявить эту причину, понимая, что устранить ее и обрести покой мне все равно не удастся. Я только чувствовал, что меня и пугает и раздражает все на свете, а это мало что недостойное мужчины чувство, оно к тому же и терзает душу, как ничто другое на свете.

В особенности меня раздражал все усиливающийся храп дяди Самсона. Сказать начистоту, он в некотором смысле даже и пугал меня, поскольку в нем заключалось нечто нечеловеческое. Вернее, заключалось это нечеловеческое не в том, как храпел дядя, остававшийся безусловно человеком, а в моем отношении к его храпу, странным и удивительным образом помещавшимся внутри происходящего с ним. Иными словами, я сам - поскольку мое отношение было частью меня самого - помещался в дядиной жизнедеятельности, которая в настоящую минуту и выражалась ярче всего в бешеном храпе. Постичь это трудно, но это так.

Выходит, я отчасти как бы и храпел - я, который глубоко страдал именно оттого, что не мог уснуть. Это доводило меня до неистовства. В комнате, погруженной в ночную темноту, начиналось что-то нехорошее, бесовское, какая-то жутковатая свистопляска зла и ненависти. Тем человеческим, что еще оставалось во мне и сопротивлялось входящему в меня злу, я понимал, что лучше, пока не поздно, разбудить дядю Самсона, которому мне вовсе не хотелось причинять боль и который всего лишь перемежал громоподобные раскаты храпа выделыванием тоненького свиста и каких-то хрустальных вскриков.

Я поднялся с пола, как лунатик. И первым делом мой взгляд упал на портрет Агаты. Она стояла в непринужденной позе и она улыбалась - такой изобразил ее художник, по всей видимости, влюбленный в мою жену. Но в том-то и дело, что я слишком ясно для ночной поры увидел ее. Правда, с улицы просачивался скудный свет фонарей, луны и звезд, но сомневаюсь, чтобы в нормальных условиях этого было достаточно для той пронзительной остроты, с какой внезапно явилось мне изображение.

А условия явно были ненормальные, и она, Агата, была как живая. Я не просто читал запечатленную кистью художника улыбку, я видел улыбку настоящую, исполненную лукавства, тайного смысла и затаенного зла. И это моя жена? Я в оторопи стоял перед портретом, забыв, что собирался разбудить дядю, пока он своим храпом не довел меня до греха. Я, как последний дурак, стоял в длинных до колен цветных трусах перед портретом своей жены, которая сверху вниз смотрела на меня с презрением и холодным, как бы шипевшим в змеиной усмешке ожиданием. И я сознавал себя беспомощным, маленьким и ничтожным.

Вдруг она быстро подмигнула мне, а затем легко выступила из пределов картины и очутилась рядом со мной. Да, я ощущал ее, я сознавал ее присутствие, не мог сомневаться в нем. Признавать или не признавать это существо своей женой тотчас стало проблемой, которой мне не было дано сейчас заниматься. Теперь я знал, что должен делать, а вот правильно ли и справедливо ли я собираюсь поступить, это уже было для меня из области вопросов, не поддающихся решению.

Агата (а у меня нет выбора, я вынужден называть ее так) взяла со стола тяжелую фарфоровую вазу и направилась к кровати, где продолжал беспечно храпеть дядя Самсон. Мне из основательных предметов подвернулся только дурацкий белый слоник, которого моя теща непременно хотела видеть у нас, да еще на самом видном месте. Сейчас он пригодился.

Удары вазой и слоником посыпались на бедного толстяка. Он прежде всего издал недоуменный выкрик, который резко оборвался, а затем несколько раз взвизгнул полузарезанной свиньей и после умолк.

Агата же не проронила ни звука. Но я отлично понимал ее. Может быть, ее мысли и приказы передавались мне особым телепатическим способом, а может, то, что нам оставалось сделать еще вместе этой ночью, было настолько просто, что и не заслуживало слов.

Я отыскал вместительный мешок и упаковал в него труп дяди, ужасно разбитое, обезображенное тело. Эту скорбную ношу я с помощью веревок закрепил на тележке для ручной клади, - трудно поверить, но мне удалось поместить крупного дядю на этом более чем компактном транспорте. Мы стащили ставшую громоздкой тележку со второго этажа вниз и спокойно, не очень-то торопясь побрели по улице. Я нес в свободной руке лопату.

Волоча за собой тележку мимо спящих домов и с какой-то мечтательностью высматривая лишь кое-где горевшие окна, я порой забывал о присутствии существа, которое мне приходилось называть Агатой. И тогда странные вопросы закрадывались в мою голову. Не о дяде, нет, я только и думал, как бы поскорее закопать его в землю. Я спрашивал себя: если те темные силы, о которых вечером говорил дядя Самсон, расположены к убийству, насилию, почему же они не действуют самостоятельно? для чего им привлекать к своей деятельности меня? Зачем им действовать через столь ненадежного человека, как я? И прав ли я, думая, что через меня действуют какие-то силы? Не одно ли это воображение?

Но труп дяди Самсона не был плодом фантазии. Вопросы я был еще в состоянии поставить, но все вероятные ответы на них спутывало это жестокое и, на мой взгляд, бессмысленное убийство. Мы вышли за границу города и остановились в рощице, где я и принялся копать могилу. Работа спорилась. Взошла луна. При ее бледном свете я внимательно посмотрел на Агату. Ее лицо уже было не таким живым и ярким, как тогда, когда она улыбалась и подмигивала мне с портрета. Оно было серым и пасмурным, что могло свидетельствовать об истощении сил моей ночной спутницы.

Я тоже порядком устал. Но хоронить дядю Самсона, кроме меня, было некому, так что я, сцепив зубы, довел дело до конца и только потом позволил себе расслабиться, отошел, пошатываясь, в сторону, сел на землю у березки, привалился к ней спиной и мгновенно погрузился в сон.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Проснувшись, я растерянно огляделся по сторонам, не понимая, где нахожусь. Впрочем, место я скоро узнал, я бывал здесь раньше. Я сидел на краю небольшой поляны, у обрыва, а внизу змеилась между зелеными берегами узкая и, как мне показалось издали, быстрая река. Утро было чистое, нежное, прелестное.

Мне бы следовало умыться росой и ощутить вечную свежесть природы, но тут в моей памяти восстановились события минувшей ночи. Я вскочил, как ужаленный, - просто мне вообразилось, будто я расселся прямо на могиле моего дяди. Но подо мной была самая обычная трава. Я вспомнил, как тщательно выравнивал и утаптывал землю, прикрывал дерном место захоронения. По всей видимости, я сделал это слишком хорошо и никто до меня так превосходно еще не заметал следы преступления.

Уж не приснилось ли мне ночное происшествие? Может быть, я стал настоящим лунатиком? Например, я не мог найти ни тележку, ни лопату, а ведь их я, ясное дело, в землю не закапывал вместе с дядей. Я с нарастающим удивлением озирался по сторонам, осматривал кусты. Если тележка и лопата все-таки здесь, их нужно обязательно найти, поскольку они могут превратиться в серьезную улику против меня. А затем я отправлюсь домой и посмотрю, как там нынче ведет себя на портрете моя жена Агата.

Между тем гений зла, столь ретиво взявшийся за меня, готовил мне новые пакости. Некий человек нарушил тот хрупкий и относительный покой, в котором я без особого успеха искал тележку, лопату и хоть какие-то следы захоронения бренных останков дяди Самсона. Сначала благородная голова этого человека обрисовалась над краем обрыва, а потом, недолго словно бы повисев в пустоте, она без видимых усилий повлекла за собой все прочее, что еще было в ее владельце. И предо мной сложился полнокровный образ великолепного самца, которому можно было дать на глаз и сорок, и шестьдесят лет. Его виски слегка тронула седина, он смотрел живо и как будто даже культурно, с некоторой поэтичностью и сатирой. Его сопровождали два дюжих субъекта, которые внезапно появились между березками, на небольшом удалении от нас, где они прогуливались с деланно независимым и случайным видом.

- Отрадно видеть, - воскликнул мой непрошенный собеседник, - что наши литераторы не только упражняются в изящной словесности, но иной раз и предаются размышлениям на лоне почти дикой природы. Это воодушевляет нас, простых смертных.

Я украдкой бросил взгляд на тех двух типов, которые старательно избегали смотреть в нашу сторону. И они были самцами, но потасканными, невыразительными, пошлыми. Таких можно встретить в пивной и на всяких черных работах. Хотя Господь явно не обделил их силой, а господин, которому они служили, потрудился над их внешним видом, отмыв, прилизав и одев в весьма добротные серые костюмы. Даже издали я разглядел их отличительную черту - их одинаковость, да, они были словно на одно лицо, одного пошиба.

Я пробормотал:

- Прежде, чем я вам что-нибудь отвечу, я хотел бы знать, кто вы такой...

- Что имя! - Незнакомец тонко и пронзительно усмехнулся. - Оно достается человеку по слепой прихоти родителей. Другое дело прозвище. Любите кличку! Она у вас есть? Я вам назову свою - меня прозвали Скорпионом. Или вы полагаете, что взрослому человеку не пристало носить какую-то кличку? Несолидно? Напротив, очень солидно. Глубже, чем солидно. Просто донельзя хорошо! Положение звезд, планет, дыхание космоса... человек в толщах мироздания... таинственное влияние на судьбу - вот что мы слышим в невероятной глубине прозвищ, подобных моему. Пора и вам определиться, мой друг. Выбрать стезю, поприще... прозреть линию жизни...

- Послушайте, - перебил я нетерпеливо и раздраженно, - кто вы такой? Что вы здесь делаете и что вам от меня нужно? Почему я должен выслушивать весь тот вздор, что вы городите?

Скорпион, нимало не смутившись, воскликнул:

- Ба! Вы в замешательстве и нуждаетесь в моем совете? Мой совет предельно ясен. Выбирайте зло! Я настоятельно рекомендую вам это. Знаете, всякие мудрецы твердят, что мир сотворен добрым Богом, а зло произошло оттого, что он пожаловал людям свободу воли. Чепуха! При случае я без особых затруднений докажу вам, что тот, кого называют дьяволом, в творческом смысле весьма полезен и в известные семь дней творения трудился отнюдь не меньше Всевышнего.

Я почти не слушал эту болтовню. Скорпион же определенно упивался собственным красноречием. И он говорил так долго, что инстинкт самосохранения как бы перестал действовать во мне, я забылся, сознание опасности, которую безусловно принес с собой этот господин, притупилось. Я позволил себе усмехнуться ему в лицо. А он вдруг взглянул на меня строго и с угрожающей сухостью в голосе произнес:

- Надеюсь, ваш дядя перед тем, как вы отправили его на тот свет, поведал, где он спрятал вещий череп?

Кровь ударила мне в голову. Этот загадочный человек знал о ночном происшествии!

- Вещий череп? - переспросил я с дрожью в голосе. - Я не понимаю, о чем вы говорите...

- А вот этого не надо, - резко оборвал меня Скорпион. - Не прикидывайтесь простаком. Вы все отлично понимаете. Вам хорошо известно, о каком черепе идет речь. И вы отдадите его мне.

- Но как я могу отдать то, чего у меня нет?

- Вы решили упорствовать? Жаль. - Скорпион с притворным сожалением покачал головой. - Очень жаль. Я питал большие надежды на ваше благоразумие. Думал, что у меня не будет оснований прибегать к более крутым мерам. Но вы предпочитаете мнить себя необыкновенно мужественным человеком... И это ставит ваше будущее под вопрос. Очень жаль.

Сказав это, Скорпион отвернулся от меня и зашагал к обрыву. Я решил, что освободился от него, по крайней мере на время, и получил возможность осмыслить ситуацию. Однако я ошибся, полагая, что он дает мне передышку. Его церберы, о которых я на минуту забыл, внезапно задышали мне в лицо, и не скажу, что это было приятно. Они крепко схватили меня, обвили сильными руками и повлекли к обрыву, уже поглотившему их предводителя. Я, если память не изменяет мне, кричал. И спрашивал: в чем дело? что вам нужно? Но когда я увидел внизу Скорпиона, спускавшегося по тропинке к реке, я немного успокоился. Не так уж крут и опасен был этот обрыв.

Впрочем, я до некоторой степени сопротивлялся. Они ведь хотели столкнуть меня вниз, а это было не совсем то, чего хотелось мне. Один из них вдруг извлек из бокового кармана пиджака бутылку вина.

И вот они стояли и пили, они держали меня и передавали друг другу бутылку, обмениваясь плоскими шуточками на мой счет. Называли меня собутыльником! Они наслаждались добрым вином, а я вынужден был гадать, трясясь от страха, что за этим последует. Огромный простор раскрывался предо мной, я был повернут лицом к нему. Но я уже ничего не понимал. Я видел голубое небо, бесконечное и безмерно прекрасное, но не понимал, что вижу его. Не видел реки, легкой лодки, вытащенной на берег, Скорпиона, ждущего нас внизу. Хотя я, конечно, видел все это. Но меня ждала казнь, и мне было не до размышлений над увиденным.

- Ну, пошел! - проговорил мне в ухо хриплый, жаркий голос.

Грубые руки толкнули меня в спину. Небо и земля смешались, закружились перед моими глазами каруселью.

Я не погиб. Хотя мне пришлось, разумеется, несладко, пока я катился к ногам Скорпиона, ждавшего меня внизу. Он с самой саркастической ухмылкой, какую только могла изобразить его смазливая физиономия, склонился надо мной.

- А ведь я вас предупреждал, молодой человек.

Ну конечно, следовало ожидать, что он скажет именно это. Он действительно предупреждал меня, а я остался глух к его предупреждению, за что и поплатился.

Я был очень сильно помят. В глазах Скорпиона мелькнуло удивление, как если бы он и не предполагал, что падение с обрыва способно доставить мне вообще какие-либо неудобства. Когда подбежали его подручные, он заботливым тоном велел погрузить меня в лодку. Естественно, я сознавал, что эта опека, которую взяли надо мной бандиты, чревата для меня новыми бедами. Но мне казалось, что я уже утратил способность двигаться, что у меня отбиты жизненно важные органы и, может быть, сломаны конечности, и если они уйдут, оставив меня на берегу одного, я попросту вымру в этой безлюдной местности.

Мы поплыли вдоль пологих зеленых берегов. Впереди замаячили какие-то домики, заборы и огороды, - вероятно, окраина города. Я напряг всю суровость, на какую был способен в своем жалком положении, и спросил:

- Должен ли я считать себя похищенным?

Мои сомнительные доброжелатели приняли такой вид, будто слышат детский лепет или бред больного. Они решили немного развлечь меня, отвлечь от беспокойных мыслей и ощущений. Оказывается, один из тех малых, что столкнули меня с обрыва, прозывался Овеном, другой Тельцом. Ну разве это не забавно? Разве не впечатляюще?

Но все было настолько странно, подозрительно и бессмысленно, что я не стал и вдаваться, кто из них Овен, а кто Телец. Они представлялись мне совершенно одинаковыми.

Мы причалили к берегу. Овен и Телец помогали мне идти, а Скорпион величественно шагал впереди. Мы поднялись к высокому дощатому забору, отворили калитку и, миновав приятный, хотя и несколько запущенный сад, вошли в дом, где нас встретила миловидная девушка. Мои спутники, продолжая создавать у меня иллюзию развлечения, рекомендовали мне называть ее Рыбой. Между прочим, вяло проговорить что-то о миловидности этой Рыбы - значит ничего не сказать. Она была настоящей красавицей, и ее красота несла на себе отпечаток чего-то из ряда вон выходящего, фантастического, даже сверхъестественного. И она была дочерью Скорпиона. Отец велел ей позаботиться обо мне. Я нужен им, я должен сказать, где спрятан вещий череп.

Дом показался мне очень старым и каким-то необжитым, он скрипел и, судя по всему, разваливался. Старомодные вещи, составлявшие его скудную обстановку, все были в пыли, и к ним жутко было прикоснуться, настолько они представлялись ветхими. По углам скопилась паутина, всюду вдруг возникали деловито семенившие пауки; в грязные окна едва проникал свет. Меня оставили наедине с Рыбой, и ее присутствие невольно заставляло подтянуться, забыв о ранах и ушибах. Но девушка не отличалась словоохотливостью, и мне оставалось только подчиниться ее воле, тому, как она исполняла навязанные ей отцом обязанности.

Поскольку мой костюм после падения с обрыва представлял собой жалкое зрелище, она приказала мне снять его и отдать вошедшему на ее зов Овену. Или Тельцу. Я еще не разобрался в этих типах. Вошедшему было отдано распоряжение почистить мой костюм, и он, коротко кивнув, молча удалился. Мне же было велено лечь на диван и укрыться простыней. Я думал, эта прекрасная дама будет лечить мои раны, как это случалось в былые времена с рыцарями, пострадавшими на поле брани. Но до подобного доброта Рыбы не распространилась. Я лежал под простыней, а она сидела на стуле и смотрела на меня. И это все.

Наконец она нарушила затянувшуюся паузу:

- Как вы себя чувствуете?

- Гораздо лучше, - ответил я.

И Рыба отправилась доложить отцу о превосходно выполненном ею поручении.

Мне вернули костюм, чтобы к обеду я вышел в приличном виде. Овен, Телец или кто там из них был, поработал на славу, костюм смотрелся как новенький. Я предполагал, что за обедом мне предстоит серьезный разговор и я наконец узнаю, почему стал объектом столь обостренного внимания со стороны этой темной компании. Но Скорпион не торопился что-либо объяснять мне. Настроенный благодушно, он предпочитал пространно развивать свою идею о двойном, так сказать, происхождении мира: от Бога и от дьявола.

Стол был недурно сервирован, и я мог наилучшим образом утолить голод. Рыба успела переодеться в длинное до пят платье, главное богатство которого заключалось в таинственном, глубоком черном свете. Беленькая, хрупкая и молчаливая девушка выглядела в этом жутком черном мешке неземным созданием, порождением сна или страшной сказки. Ее отец сиял от удовольствия, да и с чего бы ему унывать: он отведал роскошного вина, отменно закусил и никто не препятствовал ему выбалтывать все, что приходило в его великолепно вылепленную голову.

С нами обедал еще один человек, которого они называли Водолеем. Он был женихом Рыбы. Он поглядывал на меня с любопытством и как будто даже сочувствием, я не ощущал в нем ничего враждебного, на какое-то мгновение он даже показался мне еще более чужим и случайным человеком здесь, чем сам я. И вот именно этот красивый парень внезапно взбунтовался, взорвал ситуацию, чего я с таким нетерпением и страхом ждал. Он выкрикнул в лицо Скорпиону, который, судя по всему, поставил себе целью доказать нам, что язык у него без костей:

- Надоело слушать! Еще недавно я верил вам, Скорпион. Но моей вере пришел конец, и это ваша вина. Да, я считал и продолжаю считать человечество огромным отвратительным муравейником, скопищем монстров, вместилищем порока и разной заразы... Это горькая идея... это крик души... великая и трагическая идея! Но как вы ее извратили! Я верил, что вы намерены благороднейшим образом ликвидировать этот мир. А что происходит в действительности?

- Я и в самом деле, если вы успели заметить, принес людям немало вреда, - заметил Скорпион серьезно и слегка нахмурившись.

- Вреда? - подхватил Водолей. - Не спорю. Но что это за вред? В чем он состоит? Да это уколы исподтишка, мышиная возня... Великое дело вы превратили в средство наживы, вы аферист, мелкий пачкун... Вы отвратительны! Я ухожу от вас. С меня хватит!

Признаться, до того, как Водолей выступил, я видел в нем серьезного молодого человека, в его сосредоточенности словно бы читалась какая-то большая напряженная мысль. Но тут он проявил себя просто мальчишкой. Встав из-за стола, он в страшном волнении вышел на середину комнаты, его щеки покрылись трогательным румянцем, и он не столько говорил, сколько декламировал.

Но Скорпион, этот старый, задубевший хрыч, не спешил поддаваться обаянию юноши, не замечал обретенной тем в пылком бунте привлекательности. Иронически хмыкнув, он осведомился:

- А как же моя дочь? Ведь вы, если я не ошибаюсь, обещали жениться на ней.

- Она должна решить... - заявил Водолей менее уверенным тоном. - Я ничего против нее не имею... я по-прежнему люблю ее и готов жениться... но я не хочу заполучить впридачу к ней и ее папашу... Она должна понять меня... И выбрать. Либо я, либо вы, - закончил он опять уже твердо.

- Что скажешь, дорогая? - спросил Скорпион у дочери и взглянул на нее с добродушной усмешкой, как бы предвидя ответ, который его чрезвычайно обрадует и даже развеселит.

Рыба безмятежно ела и едва ли вслушивалась в летавшие по гостиной слова. Но теперь, когда от нее требовали ответа, мрачная тень набежала на ее прекрасное лицо, и она с неожиданным и сильным раздражением отрезала:

- Отстаньте от меня! Эти ваши великие идеи... уничтожение мира... какое мне дело до всего этого?! Решайте ваши проблемы сами!

- Слышали? - повернулся Скорпион к заметно оробевшему жениху. - Моя дочь сделала выбор и готова освободить вас от данного ей вами слова. Она... но не я! Могу ли я отпустить вас на волю? Нет, тысячу раз нет! - с пафосом, напыщено воскликнул Скорпион. - Вы слишком много знаете, мой друг. Вам известна тайна вещего черепа.

- Я ничего никому не скажу, - пробормотал Водолей. - Я хочу поскорее все забыть...

- Так все говорят, а потом идут и преспокойно доносят. Предают за тридцать сребреников. Или просто ради удовольствия. Я не верю вам. Каких-то полчаса назад я любил вас и считал фактически своим сыном. А теперь моя неприязнь к вам достигла крайних пределов. И еще одно. Вы изменили отношение только ко мне, но не к миру, уничтожить который по-прежнему мечтаете, не правда ли? А это значит, что нам угрожает с вашей стороны страшная опасность. Мне и моей дочери. Этим славным ребятам Овену и Тельцу. И нашему новому другу Нестору. Иными словами, все говорит за то, что мы должны держать вас под строгим и неусыпным контролем.

Водолей вспыхнул. Краска попросту залила его лицо, и он как маяк светился в той ночи, которой с чудовищной наглостью и не без успеха пытался окружить его Скорпион.

- Вы собираетесь удержать меня силой? - закричал Водолей.

- Прежде всего я хочу сказать вам пару слов наедине. А там посмотрим... Прошу!

Поднявшись, Скорпион прошел к двери и жестом предложил Водолею следовать за ним. Тот повиновался. С их уходом в гостиной воцарилась гнетущая тишина. Впрочем, Овен и Телец продолжали набивать утробу и потягивать вино. Не думаю, что они были сильны в астрологии, пожалуй, единственной планетой, влияние которой они действительно испытывали на себе, был не кто иной как сам Скорпион, их хозяин. Эти верные псы умели только подчиняться. Рыба же откинулась на спинку стула и, раскурив сигарету, задумчиво пускала дым в потолок. Сквозь милые девичьи черты проглядывало нечто взрослое, даже немыслимо древнее и потому пугающее; сама ее красота была недетской.

Так мы сидели, когда вопль ужаса и боли, крик предсмертной тоски донесся до нас из глубины дома. Я вздрогнул. Возможно, этим я и ограничился бы на некоторое время, поскольку мое собственное положение было для меня не настолько ясным, чтобы я мгновенно сообразил, как поступить при таком повороте дел. Но Рыба встала и решительно направилась к двери, и я счел за должное последовать ее примеру. Мы образовали маленькую процессию, в хвосте которой с безразличным видом плелись сытые и слегка хмельные пособники Скорпиона.

Драма разыгралась в небольшой и очень запущенной комнате, среди ветхих и едва ли кому-то нужных вещей. Скорпион в состоянии какой-то рассеянной мечтательности стоял у окна, одной рукой опираясь на заваленный кипами пожелтевшей бумаги письменный стол, а в другой продолжая держать окровавленную пепельницу, которой он и нанес смертельный удар восставшему против него юнцу. Несчастный Водолей лежал у ног своего убийцы. Его лицо заливала кровь.

- Ты его убил, папа? - спросила Рыба с удивлением.

Скорпион утвердительно кивнул. Кажется, его даже неприятно поразило, что дочь после напряженного разговора в гостиной не предполагала подобного исхода.

- Но послушайте... - начал было я.

- Погодите! - тотчас оборвал меня Скорпион. - Выслушайте сначала меня. Я не собирался убивать его. Мы здесь поговорили по душам и почти достигли взаимопонимания. Я уже отчасти расслабился и хотел угостить мальчика превосходной сигарой... как вдруг он сделал какое-то резкое движение. Кто знает, что он на самом деле замышлял... Но мне почудилась угроза, и я непроизвольно схватил со стола пепельницу. А вы обратите на нее внимание. - Оратор выставил напоказ предмет, о котором рассказывал. - Вы только посмотрите, что это за пепельница! До чего же она массивная! И надо же было такому случиться, что именно она подвернулась мне. Я ведь не собирался убивать этого мальчугана, так, немножко попугать, чтобы в следующий раз он не делал резких движений. Правда, мальчик не ожидал, что я так резво возьму быка за рога. У него просто глаза на лоб полезли. Мол, он-то безоружен, а я уже держу в руках тяжеленную пепельницу. Но история рассудит нас. Что мне оставалось делать? Я не мог на ходу менять тактику, когда моя жизнь висела на волоске. Мальчик, дорогой, твоя ошибка заключается в том, что ты отважился на открытый поединок со мной, - объяснил я ему. У тебя был один шанс победить меня - убить из-за угла, но ты им не воспользовался, и теперь тебе конец, - добавил я и обрушил пепельницу на его голову. Он так и свалился, просто-таки упал навзничь. Даже не пикнул.

- Но мы слышали крик... - возразил я.

- Слышали крик? Не буду спорить. Вполне возможно. Я был до такой степени потрясен, что ничего не услышал.

Рыба приблизилась к телу, осмотрела его и, убедившись, что Водолея не воскресить, сказала:

- Совсем не обязательно было его убивать. И что ты собираешься делать с трупом, папа?

Скорпион рассмеялся в полном удовольствии оттого, что ему предоставляется возможность просветить нас, приблизить к горизонтам, за которыми мы увидим его в славной работе над трупами.

- С этим не будет никаких хлопот, - воскликнул он. - Мы сейчас же отправим тело в ад. Прямо в геенну огненную. Разве не там место нашему милому Водолею?

Скорпион, отложив наконец пепельницу, шагнул к занавеске, прикрывавшей часть стены, и быстрым движением откинул ее. Мы увидели без особого искусства выполненное, какое-то чересчур пестрое изображение дикого, на редкость безобразного и невероятного существа, смотревшего на нас, правда, довольно живым и бесконечно циничным взглядом. Изображалась, однако, только физиономия существа, и хотя изображение, повторяю, смахивало на картинку из дешевого журнала, по серьезности, с какой повел себя возле него Скорпион, я вдруг с внутренней дрожью ощутил, что в иную особенную минуту оно и впрямь может сгодиться в качестве своеобразной иконы.

Скорпион опустился перед чудовищной рожей на колени, и мы сделали то же самое. Да, и я опустился на колени, а как и почему это случилось, мне объяснить трудно. Могу только сказать, что когда Скорпион начал свою молитву, рядом со мной неожиданно очутились Овен и Телец. И когда они опускались на колени, сила трения их плеч о мои достигла такой величины, что я попросту не удержался в стоячем положении.

- Князь тьмы, повелитель зла, равный Богу и наравне с ним сотворивший мир! - возвысил голос Скорпион. - Обращаюсь к тебе! Прими жертву, которую мы принесли во славу твою!

Он говорил долго и выходил уже не обыкновенным убийцей, а жрецом, действующим в более или менее законном порядке. Он на все лады уговаривал нечистого принять бренные останки Водолея и даже не скупился на описание его достоинств. И чем основательнее предлагалось дьяволу, а заодно и нам верить в некую святость Водолея, этого агнца, отданного на заклание, тем очевиднее сам Скорпион вырастал в блестящую и даже величественную персону, которую и страшно-то было бы заподозрить в каких-то дурных наклонностях и темных делишках.

Приблизившись к изображению, жрец нажал на невидимый мне рычажок, и то, что было намалевано как рот князя тьмы, внезапно раздвинулось в огромную темную пасть. Впечатление было такое, что не какая-то там дыра возникла на месте изображения, а словно сама рожа приготовилась вкусить плоть бедняги Водолея, раскрыла пасть. Этот мастерский фокус заставил меня усомниться в реальности происходящего, по крайней мере в том, что в эту реальность не втерлись некие немыслимые, воистину инфернальные силы.

Скорпион распорядился бросить тело Водолея в образовавшуюся дыру. Овен и Телец подхватили труп и, подняв его как перышко, сунули в дьявольскую пасть - головой вперед. Я поймал на себе взгляд Скорпиона. Это был только мимолетный взгляд, однако я понял, что хозяин ждет от меня признания его необыкновенного искусства, его умения сообщаться с потусторонним миром. Как будто исчезновение трупа в какой-то дыре я должен был непременно признать за наглядное и бесспорное попрание материалистических законов!

Но Скорпион торжествовал рано, что-то разладилось в действиях банды. Водолей наполовину исчез уже в дыре. Как ни странно, его ноги не свешивались, не болтались безвольно, а торчали прямо и ровно, как усики телевизионной антенны. Но дальше этого дело не шло, несмотря на все старания Овена и Тельца.

- Не лезет, хоть тресни! - в отчаянии выкрикнул один из них. - Что-то мешает!

- Продолжайте! - подстегнул их хозяин. - Жертва принята. Не нужно только торопиться...

Прислужники удвоили усилия. Я вдруг сообразил, что фокус с дырой - слишком ничтожная причина для того, чтобы я стоял столбом и безропотно наблюдал все это безобразие.

- Нет, не лезет! - подтвердил неудачу Овен. Или Телец.

- А я вам говорю, - сурово возразил Скорпион, - что очень даже лезет. Вы слишком суетливы. Но если мы сейчас вытащим нашего бывшего друга назад, мы ясно увидим, что его душа уже узрела ад. Хотите убедиться?

- Нет, не хотим, - сказала Рыба. - Мы верим тебе на слово, папа. Только кончай все это поскорее.

- Минуточку, - вмешался я. - Так дело не пойдет. Может быть, нечистый и согласен принять жертву, но я думаю, будет правильно, если компетентные органы обследуют это тело прежде, чем оно достанется ему на закуску.

- Это что такое? Что за демагогия? - вскричал жрец.

Овен и Телец стояли неподвижно, ожидая разрешения возникшего конфликта.

- Понимайте мои слова как угодно, - заявил я твердо, - но я запрещаю вам продолжать эту вакханилию.

- Свяжите его! - приказал Скорпион, указывая на меня. Он был несомненно величествен.

Послушные его воле псы устремились ко мне. У меня не было, разумеется, никакого ясного и четкого плана спасения, я только ждал, пожалуй, содействия со стороны Рыбы, какого-то жеста в мою пользу. Почему-то я надеялся на нее. Но она и не подумала выступить в мою защиту, и негодяи в мгновение ока связали меня.

Усадив меня, связанного, на стул, они взялись за старое, за проталкивание трупа в дыру. Но эта работа до того не клеилась у них, что я начал подозревать в ней какой-то фиктивный характер. А что, если им и не надо, чтобы Водолей исчез в дыре? Но в чем же тогда дело? Скорпион подбадривал своих работников, но довольно странным образом: он обещал им, что как только они справятся с Водолеем, он отдаст им на растерзание меня и они смогут повторить ту же процедуру со мной.

- Взгляните на это ничтожество! - взывал жрец, тыча в меня ухоженным пальцем. - Он втерся к нам в доверие, чтобы в решающую минуту предать. Он думал, что это сойдет ему с рук. Не тут-то было! Мы и его отправим в ад. Живьем!

Один из прислужников робко подал голос:

- Не лезет и все тут. А у нас... вспомни, Скорпион... у нас дело в городе. Нам нужно поторапливаться...

- Да, действительно. - Скорпион нахмурился. - Ладно, оставим все это на усмотрение нашего господина и бога. Так! Сюда мы не вернемся... Поджигай, ребята! А бесы доделают то, что мы не успели!

И они подожгли. Ветхие портьеры, всякие прочие тряпки занялись легко и весело, едва к ним поднесли горящую спичку. Негодяи ушли, так и бросив нас в безнадежном положении: Водолей выставлял прямые, негнущиеся ноги из дыры, а я сидел на стуле, и у меня были связаны руки и ноги.

Я был так напуган, что как-то даже не решился запросить пощады у Скорпиона, когда он на прощание подарил мне жестокую усмешку. Нужно ли говорить, что я переживал не самые приятные минуты в своей жизни? Конечно, я пробовал вырваться из пут, но все, что мне удалось, это свалиться со стула. Я извивался на полу, корчился, но все впустую. Я громко закричал. Мой крик перешел в нечеловеческий вопль, в дикое верещание.

Огонь подбирался ко мне. Я перекатился к двери, но открыть ее не смог, ее, видимо, чем-то подперли с другой стороны. О том, чтобы вырваться на волю через окно, не могло быть и речи, ибо путь преграждала бешено пылающая портьера. Я с тоской взглянул на ноги Водолея, он был, по крайней мере, мертв, ему не предстояло мучиться в огне, сгорая заживо.

Но это был не конец. Вдруг отворилась дверь, и вошла Рыба. Она склонилась надо мной, в ее руке тускло блеснул нож, она быстро и ловко перерезала веревки. Я был свободен. Прекрасная девушка сотворила чудо, которое, впрочем, заключалось в том, что в ее прелестной головке все же затаилась добрая и спасительная мысль обо мне. И это было очень кстати. Как ловко она провела своего папашу! Когда он окончательно уверовал, что моя печальная участь взволновала ее не больше, чем смерть Водолея, Рыба неожиданно ускользнула от него, вернулась в дом и спасла мне жизнь.

- А он? - Я кивнул на видневшиеся конечности Водолея.

- Ему уже ничем не поможешь, - возразила девушка. - А вот нам надо поторопиться.

И в самом деле, следовало поскорее покинуть горящий дом. К тому же наши недруги, осознав измену Рыбы, уже, возможно, снарядились в погоню за нами. Мы бегом спустились к реке и помчались в противоположную городу сторону, надеясь скрыться в лесах, затеряться в полях.

Мы укрылись в роще. Нам чудились голоса преследователей, поэтому мы сидели на траве тихонько, тесно прижавшись друг к другу, боясь пошевелиться, затаив дыхание. Затем, сочтя, что опасность миновала, я спросил:

- И ты всегда так жила? Скрывая от отца свои мысли... скрывая, что не разделяешь его странных, мягко говоря, взглядов?

Она немного отодвинулась и с удивлением посмотрела на меня.

- Зачем мне было что-то скрывать от него? Он мой отец. В сущности, он всегда видел меня насквозь. А я... я просто люблю его.

- Но ты спасла мне жизнь.

- Да, спасла. Мне стало тебя жалко... не вынесла мысли, что ты там, в огне... Это было как-то уж чересчур, даже для моего папы с его неистощимой фантазией, с его богатым воображением. Поэтому я вернулась.

На ее лице вспыхнула и медленно разлилась печаль. Она сокрушалась оттого, что, как ей казалось, предала отца, не оправдала его надежд, изменила своей любви к нему, доселе безупречной.

Я постарался опередить ее, заговорить прежде, чем она даст волю своим чувствам:

- А кто он такой, твой папа? Чем он занимается?

- Папа большой человек, знаешь... он президент акционерного общества "Удел"!

- А, понимаю... И один такой нагловатый карлик ходит у него в вице-президентах, не правда ли?

- Ну, есть карлик, - признала Рыба неохотно. - Я его не люблю, но папа прекрасно с ним ладит. А ведь это главное. Когда люди ладят между собой, работа спорится.

Я усмехнулся.

- А ты, как я погляжу, уверена, что работа акционерного общества "Удел" не оставляет желать лучшего. Но согласись, странные для президента акционерного общества поступки совершает твой папа. Ну хорошо, допустим, твоего жениха он убил неумышленно. Но как он обошелся со мной! И объясни мне наконец, о каком вещем черепе он талдычил?

- О, вещий череп... Ты же знаешь эту историю про князя, которого ужалила выползшая из черепа змея. Только напрасно называют вещим князя, в действительности вещим всегда был и остается череп. Подумай сам, что такого вещего в том князе, если он просто подставил ногу под укус змеи? А вот не было бы черепа, в котором притаилась змея, не было бы и этой поучительной истории.

- Чушь какая-то... Да этот череп, если он вообще когда-то существовал, уже давным давно сгнил...

- Напротив, совсем напротив! - перебила Рыба с жаром. - Он не только сохранился, он за долгие века своего существования обрел абсолютно волшебные свойства. Тот, кто владеет вещим черепом, владеет всем миром. Папа хочет непременно найти его. Вот он и привлек тебя к делу

- Привлек? - крикнул я. - Это так называется? То, что он оставил меня связанным в горящем доме? Я бы назвал это преднамеренным убийством.

- Понимаешь, - пустилась девушка объяснять с каким-то простодушным и в то же время неистощимо терпеливым видом, - что-то неожиданно изменилось. Он думал, что череп у тебя, и привез тебя к нам, чтобы заставить тебя... ну, сам понимаешь. Но пока ты лежал больной, что-то изменилось, да, он, похоже, узнал что-то новое. И потерял к тебе интерес. Когда я пришла сказать ему, что ты поправился, он просто отмахнулся. Ты для него стал как бы игрушкой. Поэтому он с такой легкостью дал согласие на твое убийство.

- Хотел бы я знать, кому это он ответил согласием? кто так жаждал моей крови?

Рыба всплеснула руками, торопясь замолвить словечко за своего доброго папу.

- Ты не понимаешь главного! Когда папа чем-то увлекается, он уже одержимый человек, его невозможно остановить. Он вообще необыкновенный человек! Так и в этой истории с черепом... В ней все необычайно, но лишь потому, что необычаен сам папа. А я сегодня предала его. Я не хотела, чтобы твоя кровь была на его совести... И все же я подвела его, разрушила его планы. И если он считает, что я совершила предательство, значит это и есть предательство!

- Да нет же, - возразил я, чтобы утешить ее, - если он потерял интерес ко мне, то едва ли в его планы входило обязательно убить меня. Тут скорее случай... И ты ничем не повредила ему. - Я решил переменить тему. - Скажи, как тебя зовут?

- Это пустое, - отмахнулась она. - Мне нужно восстановить добрые отношения с папой. А если он по-настоящему рассердился, мне несдобровать. Он способен на все что угодно. Я боюсь! Послушай... я, кажется, начинаю догадываться... начинаю понимать, что нужно сделать. Нужно найти вещий череп. Только в этом мое спасение. Помоги мне! Я спасла тебе жизнь, спаси и ты мою. Помоги мне найти череп, чтобы я могла отдать его папе... тогда он успокоится...

- А имя, имя... есть у тебя имя? - сворачивал я на свое.

Но она уже была как в горячке и не хотела меня слушать.

- Что имя! Я - Рыба. Вот и все мое имя. И это не случайно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Едва ли Рыба сознавала, что я принимаю ее в свою жизнь только из благодарности за мое спасение, но равным образом она не сознавала и некоторой своей навязчивости. Я стал в ее глазах как бы дорогой, по которой она рассчитывала вернуться к отцу, средством ее исцеления перед ним. Другой перспективы она не видела. Она должна вернуть себе расположение отца, а чтобы это случилось, я должен помочь ей найти вещий череп.

Не скажу, что мне отрадно было бродить по лесу с девушкой в длинном до пят черном платье. Ситуация складывалась фактически бредовая. Куда нам идти? Но тут мы пришли в деревеньку, и Рыба сказала, что здесь есть дом, где мы можем поселиться и где нас никто не найдет. Я так и не понял, кому этот дом принадлежит. Он был старый, но в хорошем состоянии. Там мы нашли даже кое-что из продуктов. Мы будем коротать тут время, пока не придумаем что-нибудь, что поможет нам в поисках вещего черепа. Так думала моя спутница.

Но я сразу почувствовал, что мне тягостно оставаться с ней под одной крышей. Меня тяготила неизвестность, я не понимал, для чего мне сидеть в этом доме с нею и к чему это может привести. Мне и впрямь было очень душно возле нее, тесно, в нашем сосуществовании заключалось нечто двусмысленное, недоговоренное. И договорить могла только она. Что бы я ни сказал, ничто не имело бы твердого окончания и последнее слово осталось бы за ней. Я сознавал это с каким-то смутным ужасом, хотя не объяснил бы, почему вдруг отдал этой девчонке право что-то решать в моей жизни.

Под благовидным предлогом я подался в город. Рыбе я сказал, что мне непременно нужно побывать дома и что я скоро вернусь. Она догадалась, что я задумал бросить ее, и попросилась со мной, с обезоруживающим простодушием втолковывая мне, что мы как раз кстати и займемся в городе выяснением местанахождения черепа. Я категорически отказался взять ее с собой. Приняв внушительную и горделивую позу, я заявил, что вовсе не хочу ее бросить и в мои планы входит только повидаться с женой, а вот если я этого не сделаю, тогда мне, по ряду причин, придется худо.

В городе я сразу побежал домой, нетерпеливо думая о поисках не менее странных предметов, чем какой-то мифический вещий череп. Если тележка и лопата дома, значит ночью я вовсе не закопал в землю за городской чертой своего дядю Самсона. Вот что меня заботило.

Но найти их оказалось не так просто, я рылся в кладовой, осмотрел кухню и коридор, и все тщетно. Вместе с тем меня не покидало ощущение, что они где-то здесь, почти на виду, но я в силу какого-то недоразумения не замечаю их. Или все-таки я ходил ночью закапывать труп? Ведь почему-то же встретил я утро не в своей постели, а в рощице за городом. Нет, я должен продолжать поиски, найти тележку и лопату или убедиться, что их в доме нет. Но мне помешало неожиданное появление Агаты.

- Не думал, что ты так быстро вернешься от своих родителей, - сказал я, и не пытаясь скрыть недовольство.

Она с удивлением посмотрела на меня.

- А я и не была у родителей. Только собираюсь... Ты что-то перепутал, Нестор.

- Ага, перепутал... - Я почесал в затылке. - Может быть, очень может быть... Так бывает. Возьмешь вдруг да перепутаешь все на свете.

Агата прошла в комнату, устало опустилась на стул, и внезапно ее лицо озарилось счастливой улыбкой.

- Запомни этот день, двадцать седьмое августа, навсегда, - сказала она, - сегодня я тебе объявляю...

Сначала я решил, что ослышался. Двадцать седьмое августа? Я не дал жене договорить.

- Погоди-ка, - перебил я, - ты хочешь сказать, что сегодня двадцать седьмое?

Я с тревогой ждал ответ. На календарь взглянуть не решался. Пусть она, Агата, ответит мне, просветит меня. Пусть подтвердит или опровергнет ту догадку, что сверкнула в моей воспаленной голове.

Двадцать седьмого вечером я выехал в деревню к дяде Самсону. Не так ли? А ее, Агату, послушать, так нынче и есть двадцать седьмое, да и не вечер, а только середина дня. Куда же подевались те две ночи, одну из которых я провел у тела якобы умершего дяди Самсона, а во время второй убил этого же дядю и закопал в рощице?

Агата, похоже, обиделась. Она хотела объявить мне что-то важное, а я пристал к ней с какими-то нелепыми календарными вопросами. Моя жена надула губки. Личико у нее при этом сделалось такое детское, нежное и славное, что я не выдержал и слегка усмехнулся. Присев перед ней на корточки, я зарылся лицом в ее теплые ладони и попросил, чтобы она поскорее поведала мне свою неотложную новость.

- Я беременна, - сказала Агата.

Я спросил:

- А сегодня двадцать седьмое? Это точно?

- Да что с тобой, Нестор? Ты какой-то странный... Ты действительно перепутал все на свете? Ну да, двадцать седьмое. Это тебя устраивает? Ты хоть понял, что я тебе сказала?

Агата, которая обычно выдерживала со мной довольно строгий, покровительственный и как бы даже учительский тон, сейчас маленько сюсюкала. К этому ее привело сознание, что она будет матерью. Но я пока вопрос о ее беременности оставлял в стороне. Если в этом вообще был какой-то вопрос. Для меня в настоящую минуту, пожалуй, и не было. Меня гораздо больше занимало, куда пропали те две ночи. Если, предположим, их в действительности не было, если, допустим, я вовсе не ездил в деревню к дяде Самсону, то каким образом я очутился утром в рощице? И почему Скорпион, в реальности которого у меня как будто нет оснований сомневаться, прямо указывал в нашем разговоре на то, что я отправил дядю Самсона на тот свет?

Я постарался успокоить жену, сказал, что ее новость ужасно обрадовала меня, что я с нетерпением буду ждать появления на свет нашего ребенка. Но на самом деле меня тянуло прочь из дома. Куда, я и сам не знал. Сказав, что куплю шампанского и мы отпразднуем радостное известие, я выбежал из квартиры. Спускаясь по лестнице, я с неизъяснимым раздражением думал о жене, которую в действительности любил. Я не мог побороть это злое и подлое раздражение. Подумаешь, ворчал я про себя, ребенок, какой-то там плод, который вызревает в ее чреве только потому, что я с ней перепихнулся. Агата вдруг показалась мне женщиной, с которой я переспал совершенно случайно.

Обеспокоенный и свирепый, я быстро шагал по улице и вскоре сообразил, что направляюсь к заброшенному дому. Наверное, в этом была известная целесообразность. Скажем, посмотреть, как там акционерное общество "Удел", сохранилась ли от него хотя бы вывеска. Подтверждение реальности или, напротив, иллюзорности этого общества многое могло бы объяснить в происходящем со мной. Но чем ближе становился дом, где я пережил немало неприятных минут, тем меньше мне хотелось входить в него, не говоря уже о том, чтобы общаться с карликом и тем более Скорпионом, который, по словам его дочери, был президентом "Удела".

Нет, ужас меня не охватил, когда я вспомнил, как стоял на пороге, вглядываясь в беспредельную и непостижимую тьму подвала. Но я внезапно пришел в состояние какой-то бессмысленной заторможенности, даже непригодности. Раздражение и гнев, объектом которых стала моя ни в чем не повинная жена, улетучились, и я почувствовал себя просто тупым, едва ли не сломленным человеком. Я замедлил шаг, а затем и вовсе повернул назад. Решил в самом деле купить шампанского, посидеть с женой за добрым ужином, послушать ее мечтания о завидном будущем нашем семьи, которой Господь обещал послать прибавление. Но как только впереди проглянул фасад моего дома, я увидел Фенечку Александровну. Она прогуливалась с Розой возле высотки, где ей дали квартиру взамен той, за которую она столь отчаянно цеплялась еще недавно в заброшенном доме. И мать и дочь выглядели довольными своим новым положением.

- Итак, мы стали соседями, - проговорил я неопределенно, размышляя, как может повлиять это неожиданное соседство на то, что я мысленно называл игрой темных сил.

- И я очень этому рада, - эхом откликнулась Фенечка Александровна. - Мы должны почаще встречаться, Нестор. Это будет благоразумно.

- Вот как? Благоразумно? Наверное, ты права. Значит, ты теперь благоразумна, Фенечка? Это обнадеживает. А то сидела в дыре, в пещере и думала, что никто тебя оттуда не вытащит. Это было неблагоразумно. Ты очень изменилась за эти несколько дней.

Я сказал правду, она действительно изменилась, немного даже похорошела. Во всяком случае, она посвежела, жизнь в новой квартире явно пошла ей на пользу, на ее щеках заиграл румянец, пока еще только, разумеется, в зачаточном виде. И тут мне пришло в голову, что сам-то я ужас как зачах и истощился. Фенечка Александровна с воодушевлением описывала удобства, в которых теперь обитала, а я думал о том, что ее внезапная свежесть и моя такая же внезапная чахлость говорят об одном: она высосала из меня энергию, пока я в том проклятом логове доверчиво устремлялся под ее руководством к гениальности и прозрению.

Неужели так оно и есть? Затем мое внимание полностью сосредоточилось на Розе, которая, перебивая мать, то и дело вставляла свои не отличающиеся большим тактом замечания. Более наглого, отвратительного ребенка я не встречал на своем жизненном пути. И надо же было случиться такому, чтобы я встретил опять это создание - именно сейчас, когда сам готовился стать отцом!

Когда мы жили в заброшенном доме, Фенечка Александровна не раз повторяла мне, что Роза девочка болезненная, судорожная, истерическая и ее нельзя обижать, так что мои советы нещадно ее пороть нуждаются в пересмотре. Пронзительный голос Розы, частенько пускавший слезливые интонации, дни напролет оглашал стены нашего жилища. И главным помышлением этого кошмара во плоти было внушить всем и вся, что все живое должно поклоняться ей, Розе. Она очень ясно усвоила это желание, эту жажду поклонения. Самое смешное, что Фенечка Александровна не только не оспаривала эти нелепые амбиции, но даже поощряла их, даже и совершала что-то похожее на поклонение.

И сейчас это гнусное создание смотрело на меня строго и испытующе, ожидая, что я чем-нибудь выдам свое пренебрежительное отношение к нему. А Розе только дай повод, она такую истерику закатит... Я понял, что если еще немного постою в тесном кругу общения с новыми соседями, все неясное брожение мыслей из моей головы перетечет в сердце и наполнит его неукротимым желание задушить девчонку. Я понял, что нечто подобное испытывал к ее сестре, а когда с той было покончено, вся моя ненависть обратилась на Розу. В них обоих сидел демок. Может быть, демон сидел не в подвале заброшенного дома, а в маленькой и темной душе Розы?

Нет, оставаться с ними рядом было совершенно невозможно. Я, забыв о приличиях, грубо оборвал болтовню Фенечки Александровны, сославшись на необходимость срочного отъезда за город. Мне, мол, надо навестить своего дядю. И это было тоже правдой, ибо я уже решил ехать к дяде Самсону. Убедиться, что он жив и здоров. А если он жив и здоров, то рассказать ему о происходящем со мной.

Я зашел на минуту домой, сообщить жене, что отправляюсь по срочному делу в деревню к дяде. Она очень расстроилась, ведь она думала, что мы проведем вечер вместе, в разговорах о нашем будущем первенце. Я не мог рассказать ей то, что собирался рассказать дяде Самсону. Бог знает какие мысли одолеют и измучают ее, если она решит, что не в Розе, а во мне сидит демон и именно этот демон, а не я, помог ей в зачатии. Она будет сидеть и спрашивать себя, кого же она родит. Уродца? Монстра? Сына дьявола?

Как только я, отделавшись от жены, вышел на улицу, мысли о будущем ребенке мигом вылетели из моей головы. Мне было, в сущности, все равно, кого родит Агата, в эту минуту меня занимала лишь собственная участь.

Первенец! Первенец! Она давно хотела ребенка и прожжужала мне уши этим предполагаемым первенцем. И вот теперь она предвкушала счастье материнства, а я, думая о неожиданных и страшных зигзагах своей судьбы, подозревал, что стою на краю гибели. Она продолжала жить и верить в будущее, а для меня время, похоже, остановилось.

Я шел к автобусной станции мимо церквушки, более короткого пути не было. Та же нищенка стояла в пустынном дворике, опустив голову в грубом платке, закрывавшем половину ее лица, - все было точно так же, как в прошлый раз. Не скажу, будто у меня опять появилось желание ступить за церковную ограду и подать этой убогой милостыню, но я сделал это. Я подошел к ней и протянул деньги. Она подняла на меня злые глаза. Они попросту выталкивали меня из действительности, полноправной хозяйкой которой эта особа себя явно сознавала. Но я сцепил зубы и не отступил, я не уходил, стоял и упорно протягивал ей подаяние. И она взяла.

Я не ждал от нее благодарности. Вполне вероятно, что она и не испытывала ничего похожего на благодарность, ведь в конечном счете я навязал ей эти деньги, преодолевая ее сопротивление. С другой стороны, как могла нищенка не хотеть предлагаемых ей денег? В этом есть что-то неправдоподобное. Но, может быть, неправдоподобие для нее заключается прежде всего в том, что она, как и я, по каким-то причинам вынуждена была застрять в пределах одного дня, а именно двадцать седьмого августа. И этим объясняется ее ожесточение?

Например, моя жена Агата не повторяла ничего из того, что уже делала однажды, и жили так, как если бы двадцать седьмое наступило в точном соответствии с календарными сроками. Для нее именно так дело и обстояло. Нищенку же я уже во второй и, возможно, не последний раз вижу в одном и том же положении посреди церковного дворика. Другой вопрос, сознает ли она, что с ней происходит это повторение. Если да, то почему задействована именно она, нищенка, с которой я не знаком и по-настоящему никак не связан? Если нет, то что может символизировать для меня ее стояние на посту в определенное время и в определенном месте? А если она что-то и впрямь символизирует, живой ли она в таком случае человек?

Занятый этими мыслями, я катил в автобусе к городку, откуда мне предстояло пешком добираться до дядиной деревни. Но в пути произошла непредвиденная заминка. В городок мы прибыли только утром, ибо автобус сломался и мы всю ночь простояли на глухом участке дороги в лесу.

Город был милый. Необыкновенно свежий воздух окутал меня на мосту, неуклюже перекинутом через широкую ленту реки, я привольно дышал на узких, кривых, горбатых улочках, между церквушками, в иных случаях сохранивших вполне пристойный облик. Что-то массово-культурное, почти курортное читалось в причудливых очертаниях каменных домиков на главной улице, где сбились в кучу лавки, магазины, рестораны, гостиницы, помещался даже, в смешном здании стиля модерн, театр, перед которым на щитах красовались объемистые фотографии полуголых актрис.

Я проголодался, но ресторан был мне не по карману, а кафе попроще не подворачивалось. Спросить же было не у кого, улицы городка была абсолютно пусты. И это в прелестное летнее утро. Возникнув, фигурка одинокого прохожего тотчас исчезала в переулках и за домами, таяла в огородах и просто растворялась в воздухе, как только я проявлял намерение обратиться с вопросом. Я внезапно опалился жаром некой тайны, какого-то даже затаенного обмана. Возможно, я все еще продолжал жить в пределах двадцать седьмого числа и никто не хотел жить там вместе со мной.

Наконец я различил шевеление живого существа за пыльной витриной цветочной лавки и вошел в нее. Продавец, стоявший за прилавком, бросил на меня испытующий взгляд. Это был огромный, неприятно заросший волосами, матерый цветочник. Он обливался потом, хотя утро было, на мой взгляд, прохладное. Я спросил дорогу к ближайшей закусочной, но он лишь равнодушно пожал плечами, отрицательно покачал головой. Разумеется, он мне солгал, ибо будучи местным жителем, не мог не знать всех здешних закусочных. Я уже двинулся к выходу, но голос цветочника, низкий и рокочущий, как морской прибой, остановил меня.

- Почему бы вам не купить цветы? - спросил он.

Я нутром почуял, что он не отпустит меня с миром, если я откажусь сразу, не разыграю перед ним роль примеряющегося к товару покупателя. Я откликнулся с напускным безразличием:

- Какие же, к примеру?

- Все зависит от повода... от цели вашего визита, - ответил он глухо.

Не знаю почему, но я вдруг стал безбожно сочинять:

- Я приехал поздравить своего дядю с выходом новой книги... Вы, кстати, не читали? Очень любопытная книжка. Описывает поиски вещего черепа, того самого, откуда выползла змея и ужалила князя, которого до сих пор по досадной ошибке называют вещим. Под пером дяди история получилась сравнимой по мощи с теми, в которых рассказывается о поисках Святого Грааля.

- И в самом деле любопытная книжка, - согласился цветочник. - А в таком случае вам подойдут эти. - Он вышел из-за прилавка, приблизился ко мне, с неожиданной предупредительностью подхватил под руку и вынудил проделать несколько шагов вглубь магазина.

Он привлекал мое внимание к чему-то, находившемуся у меня над головой. Я посмотрел вверх и увидел днище довольно внушительного ящика, над краями которого текуче вились тонкие ветви темного, неизвестного мне растения. Почему этот ящик был поднят на высоту, почти под потолок, а не стоял на полу или полках, как прочие, я не понимал. Цветочник отошел в сторону, как бы предоставляя мне возможность без помех полюбоваться таинственной красотой цветка. Вдруг ящик стремительно полетел вниз. Я едва успел отскочить, ящик буквально взорвался у моих ног, посыпалась сухая земля. Цветочник в ответ на мой недоуменный взгляд развел руками.

- Чистая случайность, - обронил он без какого-либо волнения. - Подобное случается раз в сто лет.

Я пробормотал, что у меня еще будет время купить цветы, и вышел на улицу. Случайность? Или цветочник замышлял убийство?

Пройдя несколько кварталов, я успокоился. Цветочник видел меня впервые, и у него не было причин покушаться на мою жизнь. Я вошел в небольшой продуктовый магазин, предусмотрительно одаривая приветливой и отчасти даже заискивающей улыбкой всех тех, кто мог мне там повстречаться. Стоявшая за прилавком толстая продавщица в халате, давно сменившем белый цвет на неопределенный, ответила мне хмурым взглядом. Я попросил отвесить мне немного сыра. Она знаком велела подождать, а сама скрылась в подсобке. Такое начало не понравилось мне, хотя не исключено, что она всего лишь пошла выбрать сыра получше.

Но мое представление о ее профессиональной добросовестности далеко разошлось с тем, что сложилось в голове продавщицы при моем появлении. С лицом по-прежнему хмурым, молчаливая, неприступная, мощная, эта женщина вновь возникла предо мной, прошла к входной двери и принялась невозмутимо запирать ее. Я увидел трех увальней в спецовках, грузчиков, они выходили из подсобки, где только что побывала продавщица. Я заблаговременно приметил боковую дверцу и теперь устремился к ней, ловко перемахнув через прилавок. К счастью, она была не заперта. Вся свора преследователей с гиканьем ринулась вдогонку. Из магазина я выбежал в хозяйственный дворик, а за ним простиралось вполне открытое пространство, может быть, чистое поле, что-то вроде бескрайней степи.

Но путь к этой желанной волюшке преграждала настоящая гора пустых ящиков, я бросился прямо в ее сердцевину и попал в натуральный лабиринт. Я спотыкался, вся пирамида угрожающе колебалась от малейшего прикосновения, и ящики падали мне на голову. Я был просто в отчаянии. Однако неуклюжим грузчикам было не под силу догнать меня, стройного, молодого и ловкого, и тогда один из них с рычанием зверя бросил мне вслед камень. Удар чуть не вышиб мне мозги, я поштанулся, пейзажи городка, плясавшие перед моими глазами, словно замедлились, окутываясь густым и сырым туманом. И все же я, что называется, взял себя в руки и не оставил пути бегства.

Так я выбежал за пределы городка и, перейдя на шаг, отправился к дяде Самсону, голодный и злой. Обнадеживало по крайней мере то, что события пошли другим путем и я вряд ли найду дядю мертвым и с претензией на воскрешение, как в прошлый раз.

Но особенность нынешнего путешествия состояла в том, что в доме я нашел отнюдь не дядю Самсона, а другого своего родственника, дядю Феофана. С ним были его дочери Полина и Клара и сын Митя. Они спали в комнате на стульях, уронив головы на стол. Вид у них был безнадежный, но я, уже наученный некоторым опытом, не поверил в эту иллюзия смерти. Впрочем, то, что они делали, было одновременно и иллюзией жизни. Я безапелляционно растолкал их. Боюсь, я напрасно сделал это. Громко, как дикий человек, не понимающий необходимости ставить преграды своему оглушительному голосу, огромный дядя Феофан закричал:

- Нестор! рад тебя видеть!

Перед людьми подобной комплекции я иногда чувствую себя каким-то вечным студентом, почти что недорослем. Дядя обнял меня, прижал свою колючую щеку к моей, похлопал меня по спине. Я не виделся с ним уже много лет.

- А где дядя Самсон?

- Уехал, уехал... - как-то неопределенно отозвался дядя Феофан и задумчиво побарабанил толстыми пальцами по столу. - Уехал, а нам разрешил пока пожить в его доме... Поживи и ты с нами, Нестор.

Круглые лица Полины и Клары сверкали молодостью, как только что вычищенные чайники. Кларе было, пожалуй, не больше восемнадцати, а Полине едва перевалило за двадцать. Великолепная грудь у малышки, подумал я, почему-то объединяя их в одно целое.

Они отнюдь не бросились мне на шею и уж тем более не расцеловали, они всего лишь, нимало не взволнованные, подступили на довольно близкое расстояние и принялись рассматривать меня так, как рассматривают женщины принесенные им для показа вещицы, в добром качестве которых они сомневаются. Дядя Феофан, напомнив, что я родственник, "свой", и дичиться меня не следует, велел им вести себя раскованнее. И его слова сейчас же возымели действие. Митя, неслышно подкравшись сзади, ощутимо пнул меня в зад. Но я столько вытерпел за день, что уже не придавал значения подобным мелочам.

- Все понемногу уходят в мир иной... - Дядя Феофан горестно вздохнул. - Ты помнишь свою тетку? Тетю Домну? Это была моя жена. Я тебе кое-что напомню. На вид ей можно было дать все сто, и это до смешного мало подстраивалось под такого крепенького старичка, как я. А как ты объяснишь тот удивительный факт, что у старой перечницы были столь молоденькие дочери и вот этот замечательный юноша сын? Она полулежала в кресле-качалке и даже не могла подняться мне навстречу, но всегда требовала... ну, этакими слабыми жестами... чтобы я подошел и добросовестно исполнил свою супружеские обязанности. Конечно, возраст заставлял ее понимать их несколько иначе, чем это в заводе у молодых супругов. Короче говоря, она требовала, чтобы я целовал ее в лоб и гладил по головке. Она была похожа на черепаху, выставившую из-под панцыря отвратительную головку, и это обстоятельство продолжительное время обескураживало меня не меньше, чем если бы из ее пасти вырывались языки пламени. Но я пересиливал себя, целовал ее и гладил. Она умерла, Нестор, умерла, и мы безутешно оплакиваем ее...

Я попытался отвлечь дядю от этих несвоевременных воспоминаний и направить к вещам, в гораздо большей степени занимавшим меня:

- Все-таки интересно, куда же уехал дядя Самсон? Хотелось бы знать...

Дядя Феофан заявил, что мне следует отдохнуть с дороги. Клара повела меня в комнатку, которую они отвели мне. Эта девушка, гибко орудуя телом, подошла к кровати, откинула одеяло, взбила подушки и смахнула несуществующую пыль с простыни. Она проходила так близко, что я дышал ею. Она поражала изумительной грацией, тем более изумительной, что еще совсем недавно она была, кажется, сущим подростком.

Пока готовила постель, она ни разу не улыбнулась мне, не сказала ни одного лишнего слова; лишь когда, пожелав мне спокойного сна, она уже почти скрылась за дверью, я внезапно услышал какую-то начинающуюся в ее груди речь, весьма странную, и она даже вернулась, с безмятежной строгостью посмотрела мне в глаза и закончила начатое еще за дверью:

- ... предупредить, чтобы ты не волновался, если произойдет что-нибудь необыкновенное, необъяснимое...

- Что же может произойти, Клара? - усмехнулся я.

- Никогда не знаешь, чего ждать от такого человека, как дядя Самсон.

- Но дядя Самсон уехал.

- Это так, но он оставил множество незавершенный дел... вообще особый след... Знаешь, есть вещи, от которых трудно укрыться даже под крышей такого дома, как этот. Ты надежно укрылся? - добавила она вдруг вопросительно, с улыбкой, странным светом озарившим ее лицо.

Я не успел ни спросить у нее ничего, ни ответить ей, потому что она резко повернулась и вышла, оставив меня в сильном замешательстве. Я улегся в тревожном ожидании опасных или, возможно, каких-то двусмысленных событий. Но все было тихо, и я уснул.

Проснувшись вечером, я выглянул в окно и увидел гуляющего в саду Митю. Мне пришло в голову расспросить его о дяде Самсоне, поскольку то, что говорил об его отъезде дядя Феофан, звучало неубедительно. Я вышел на крыльцо, и Митя с радостным удивлением, широкой улыбкой обозначившимся на его физиономии славного простака, подбежал ко мне. Но не успел я раскрыть рот, как он попросил меня рассказать "что-нибудь значительное, незабываемое и просто выдающееся из жизни нынешних сочинителей".

Я был польщен. Путь в литературу труден, карьера сочинителя не совершается сама собой. Все это весьма пространно я поведал Мите, положив руку ему на плечо. Я несколько увлекся. Готов дать руку на отсечение, что сначала Митя слушал меня в полном восхищении, сознавая счастье быть отмеченным моим вниманием. И я пропустил момент, когда что-то изменилось в его поведении. Но, внезапно очнувшись, я прочитал насмешку в его глазах и вдруг уяснил, что предо мной стоит совершенно наглый субъект, отъявленный негодяй, продувная бестия. Даже удивительно, что люди в таком раннем возрасте способны быть такими развращенными, циничными, подлыми. Он стоял, заложив руки за спину, и откровенно насмехался надо мной, он наслаждался моей речью лишь в том смысле, что считал ее речью круглого дурака.

Я, сжав кулаки, перешел в наступление, намереваясь знатно наказать зарвавшегося юнца. И у меня было стопроцентные шансы одолеть Митю. Его мускулатура не выдерживала критики, тогда как я обладал неплохой реакцией, определенной маневренностью, умел нанести рассчитанные и, стало быть, точный удар. Немаловажно и то, что я был в ярости, вне себя. В общем, я достиг бы цели, если бы не Клара... она неожиданно вылетела на велосипеде из-за угла и бешено понеслась прямо на меня.

Я попытался отскочить в сторону, ибо приходилось рассчитывать лишь на собственную ловкость, равно как не приходилось сомневаться, что Клара именно и задумала наехать на меня. Мне удалось уклониться от колеса, ослепляюще сверкавшего спицами, но колено подлой сестрицы, ее бок и плечо все же нанесли мне чувствительные удары. Я упал на траву. Падал я, кажется, как-то особенно обреченно и трагически. К счастью, все обошлось более или менее благополучно, я даже сумел подняться без посторонней помощи.

Но крик я уже не мог удержать, он рвался наружу, и я выпустил его, и он всколыхнул между нами такую волну, что Клара и Митя вытаращились на меня в неподдельном изумлении. Я выкрикивал: "с меня довольно!", "я этого так не оставлю!", - а они стояли, раскрыв рты, потрясенные тем, что я оказался столь впечатлительным. В оправдание себе Клара заметила, что ее безудержная страсть к быстрой езде давно уже должна была привести к печальным последствиям и благо еще, что наехала она не на чужого человека, а на своего, известного писателя, ее брата, который, конечно же, не станет поднимать шум из-за такого пустяка. Митя только посмеивался. Ей-богу, эта маленькая чертовка Клара улыбалась с таким видом, словно то, что своей коленкой она едва не выбила мне зубы, должно было чрезвычайно ободрить меня.

Дядя Феофан высунулся в окно и позвал нас ужинать. Я решил придать разбирательству происшествия в саду более официальный, так сказать, характер, а за ужином было как раз впору поставить ребром вопрос об отношении ко мне со стороны некоторых родственников. Полина уже сидела за столом, ожидая нас. Она была чудо как хороша собой. Какая-то напряженная дума не то чтобы тяготила ее, не то чтобы омрачала ее лицо, а придавала всему ее облику выражение серьезности и даже некоторого глубокомыслия. Может быть, она была единственным серьезным человеком в семейке дяди Феофана. От нее исходила теплота, веяло человечностью, по которой я имел все основания уже соскучиться.

Дядя Феофан предложил мне водки. Я не без резкости отмел это предложение и начал задуманную речь, но дядя знаком велел мне помолчать. Ведь он уже поднес к губам рюмку с водкой, и нечего было говорить ему под руку. Я сосредоточился на еде, а насытившись, удовлетворенно развалился на стуле, попивая кофе и дымя сигаретой. Добрая еда была куда как выше глупых проделок Мити и Клары.

Дядя после нескольких рюмок и обильной закуски впал в благодушие, его рубаха расстегнулась, и наружу вывалилось объемистое волосатое брюхо. Разве человеку в таком состоянии взбредет на ум давить кого-либо велосипедом, гоняться за кем-нибудь в лабиринте из пустых ящиков? Я подумал: а не выпить ли в самом деле водки?

Моя рука потянулась к бутылке, как вдруг я поймал на себе пристальный взгляд Полины. Этот взгляд сразу встревожил меня. Он смущал, я словно окунулся в бездонную глубину, но, главное, мне ясно указывалось, что я дал промашку. Вот только какую? Я не понимал. И это было самое скверное: поддаться чувству вины и не знать, в чем твоя вина состоит.

Можно было подумать, что она не хочет простить мне мое молчание, мое внезапное благодушие, мое желание выпить водки, забыв о всех оскорблениях, каким я подвергся. Это было невыносимо! Я сжался. Я отвел глаза, несмелый и жалкий. И самообладание вернулось ко мне, я снова был господином положения, который не дает спуску никаким обидчикам. Я поднял вопрос. Дядя с удивлением уставился на меня, поскольку только видел мой поднятый вверх палец, но не слышал слов, хотя я уже горячо, страстно говорил. Его глухота объяснялась количеством выпитой водки, и Митя с Кларой смеялись оттого, что их отец, отгородившись от суетного мира, не желает вникать в мои ничтожные, на их взгляд, проблемы. Наконец до старика дошло, что я рассказываю о его дочери, которая наехала на меня на велосипеде, о его сыне, который стоял и нагло усмехался, видя меня поверженным на землю. Я уже не мог остановиться. Я перешел к подробным описаниям своих блужданий по городку, где цветочник, продавщица, грузчики, все как один, покушались на мою жизнь. Но тут старик прервал меня.

- А чего же ты ожидал, Нестор? Неужели ты думал, что здесь тбя встретят с распростертыми объятиями? Это по меньше мере странно... Я считал тебя более дальновидным, куда как трезво мыслящим. Прости, но такое впечатление, будто ты с луны свалился. Совсем не улавливаешь дух времени. Фантазер! А время фантазеров прошло. Вышло время всяких сочинителей, их тут и теперь ой как не любят! И коль ты не понял это своевременно, тебе пришлось испытать эту нелюбовь на собственной шкуре. Благодари Бога, что ты еще легко отделался.

Дядя Феофан, довольный своей речью, усмехнулся и перевел взгляд на Клару. Он просто обожал малышку, и ему доставляла удовольствие мысль, что я выступил в роли курицы, угодившей под колеса ее велосипеда.

- Какое сегодня число? - спросил я сухо.

- А ты не знаешь?

- Нет.

- Двадцать восьмое.

- Ну, я примерно так и думал...

Однако Клара не согласилась с отцом.

- Двадцать девятое, - сказала она.

Они заспорили. Митя назвал тридцатое, и это только подлило масла в огонь, спор разгорелся жаркий. Полина участия в нем не принимала, а мой интерес к числам, которые громко и сердито выкрикивали спорящие, быстро угас. За двадцать седьмое никто из них не высказался.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я ворочался в своем закутке без сна. Их спор укрепил меня в мысли, что день, который им так хотелось пронумеровать, на самом деле вообще не учтен календарем. Это, в свою очередь, наводило на сомнения в реальности моей встречи с семейством дяди Феофана. Не исключено, что подлинный дядя Феофан находится сейчас далеко отсюда, а не храпит за тонкой перегородкой. Но высказывать эти сомнения вслух и тем более предъявлять какие-либо претензии на этот счет я был не вправе, пока не представил неопровержимые доказательства собственной подлинности.

Приходилось жить в обстоятельствах, которые, при всех оговорках, выглядели как наличные. И потому гораздо больше, чем возможные доказательства их иллюзорности, меня занимал вопрос, куда уехал дядя Самсон и с какой стати его брат с детьми поселился в этом доме. Дядя Феофан явно избегал разговоров на эту тему, и в результате картина складывалась какая-то зыбкая и подозрительная. Кстати сказать, мои дядья никогда не были особенно дружны между собой, и уклончивое разъяснение дяди Феофана, что он-де переселился из своего прекрасного дома сюда только потому, что дядя Самсон куда-то уехал, производило впечатление сознательной лжи.

Мне послышался звук, похожий на стон. Потом еще раз. Я встал, вышел из своего закутка в большую комнату, где они все спали, и остановился, прислушиваясь. Было что-то жуткое в том мертвенном лунном свете, который заливал дом. Я различал кровати и на них очертания погруженных в сон тел моих родичей. Пол скрипел под моими ногами, но никто из них не проснулся. Хотел бы я заглянуть в их сны.

Видимо, мыши скреблись в подполье. Звуки доносились из кухни, и в них мое чуткое ухо уже не улавливало ничего похожего на стон раненого или обиженного человека. Мне надоело без сна вертеться на кровати, и я, пройдя в кухню, сел за стол. Окно было как тонкая блестящая пластинка, непостижимым образом сдерживающая бесконечный разлив лунного тумана. От нечего делать я уставился на близкий лес, который был лишь маленькой тенью в этом тумане.

Я сидел в одних трусах у окна, шевелил пальцами босых ног, убегая от прохлады пола, и думал о Полине. До чего же хорошо было бы, когда б она пришла сейчас сюда и мы могли бы потолковать по душам. Она всегда нравилась мне. Но страх, что я, почти голый, маленький и блестящий, как осколок стекла в лунном свете, не покажусь ей завидным собеседником, погнал меня назад в постель.

Едва я лег, из кухни снова донеслись звуки. И снова они были похожи на частые мучительные стоны. А может быть, на сдавленное, полузадушенное мычание. Их происхождение представлялось мне все более загадочным, и эту загадку мне, не столько бесстрашному, сколько любознательному, необходимо было разрешить. Одевшись, я пошел в кухню.

Она соединялась с большой комнатой не закрывавшимся проходом, и я не стал включать там свет, это могло разбудить остальных, а я им не доверял. Даже Полине. Тот, кто испускал звуки, не доверял тоже: едва я входил в кухню, они прекращались, а как только удалялся от нее, неизвестный опять брался за свое. Он полагал, что я - один из них. В подполье кто-то был. Я поднял люк и заглянул в яму, задуманную строителями дома как хранилище картошки. В ее сырой темноте что-то смутно шевелилось.

Мне стало не по себе, но именно нарастающая тревога подстегнула мое упорство, и уже ничто не заставило бы меня бросить расследование. Откинув всякие предосторожности, я включил свет и вновь склонился над дырой. Я увидел дядю Самсона, он лежал на дне ямы связанный и с кляпом во рту и смотрел на меня безумно вытаращенными глазами. Это его мычание разносилось по спящему дому. Это он метался в путах и плакал от бессильной ярости.

Я спрыгнул вниз и первым делом освободил дядин рот от тряпки, которой его заткнули. Его губы судорожно запрыгали, мелькнул и красный язык, он пытался заговорить, но лишь нечленораздельные звуки вырвались из глотки. Вдруг в свет, падавший сверху, закрались какие-то тени, и, подняв лицо, я увидел свесившиеся над люком головы наших родственников.

- Этого следовало ожидать, - сказал дядя Феофан. - Шила в мешке не утаишь. А теперь, Нестор, развяжи своему драгоценному дяде ноги, а руки оставь связанными. И поднимайся к нам.

Все это было произнесено вполне благодушным тоном. Но по тому, как они поступили с дядей Самсоном, я теперь видел, на что способны эти люди, и хотя они еще не объявили меня своим врагом, я понимал, что и надо мной нависла страшная опасность. Но я вынужден был беспрекословно повиноваться им. Я был в их власти. Не оставаться же в яме! Они либо силой вытащат меня из нее и накажут за непослушание, либо запрут меня там вместе с дядей Самсоном. На ватных ногах я поднялся по деревянным ступенькам наверх и остановился посреди кухни, ловя взгляд Полины, на которую только и была вся моя надежда. Она же стояла в проеме двери и смотрела на меня, так что ловить ее взгляд не было особой необходимости. Так могло показаться. Но в действительности она смотрела на меня как в пустоту. В эту минуту она увиделась мне еще большим лунатиком, чем был я сам.

- А теперь ты, Самсон, - насмешливым и злым шептанием бросил в яму новый приказ дядя Феофан, - не торопясь и не раздумывая явись нам во всей своей красе.

Я отвернулся от бездушной статуи, в которую превратилась Полина, и вместе с главным заводчиком зла, какими предстал теперь мне дядя Феофан, а также Кларой и Митей склонился над ямой, откуда начал свое мученическое восхождение дядя Самсон. Едва его большая взлохмаченная голова с застрявшими в волосах комьями грязи и пучками соломы выросла над полом, Клара со всего маху ударила его ногой в лицо. Дядя Самсон охнул, его голова, отскочив, ударилась затылком о противоположный край люка, а затем он с протяжным воем повалился на дно ямы, где провел, подозреваю, не один день и не одну ночь.

- Нет! - крикнул я. - Вы не должны так делать!

Дядя Феофан атлетически оттеснил меня в угол кухни и злобно заорал мне в лицо:

- Заткнись! Не лезь не в свое дело, или мы оторвем тебе голову.

Я выставил руки в успокоительном жесте, одновременно означавшем и мою капитуляцию. Дяде Самсону снова велели подниматься. Теперь ударил его Митя. Это повторилось не один раз, они по очереди сбрасывали его назад в яму, и мученик уже не выл, потеряв голос. Он просто шлепался на земляной пол, как тряпичная кукла. Дядя Феофан надрывал животик, глядя на это зрелище, а Полина продолжала спать на пороге кухне.

Наконец дядя Феофан решил, что пытку следует прервать, и в той скороговорке, с которой он обратился к Мите и Кларе, я расслышал такие слова: теперь он нам все расскажет. Дяде Самсону разрешили подняться в кухню. На его окровавленное лицо невозможно было смотреть без содрогания. Что мог сказать этот несчастный кусок мяса, на котором, как мне представлялось, не осталось живого места? Чего они вообще добивались от него?

Полина, очнувшись, над тазиком смыла кровь с лица дяди, поливая себе из глиняного кувшина. Обтерла его распухшее лицо полотенцем. Руки ему так и не развязали. У него был вид загнанного животного, он тяжело дышал, но на своих мучителей, как ни странно, смотрел без всякой ненависти, скорее с глубоким и скорбным сожалением, как мы смотрим на тех, чьи заблуждения зашли слишком далеко.

- Ты скажешь? - строго спросил у него дядя Феофан. - Или намерен и дальше упираться?

- Он не понимает, о чем речь, не в состоянии понять, что здесь происходит... - сказал дядя Самсон, кивая на меня.

- А он непременно должен понимать?

- Думаю, что да, - ответил дядя Самсон убежденно.

Дядя Феофан с изумлением уставился на меня, как если факт моего присутствия только теперь открылся ему и он тотчас заподозрил в нем какой-то глубоко скрытый смысл.

- Хорошо, - решил он, - расскажи ему.

Я вытянул шею, чтобы не пропустить ничего из дядиных разъяснений.

- Они хотят, - сказал он, кивая теперь на наших бесноватых родичей, - чтобы я отдал им вещий череп.

Все посмотрели на меня, ожидая, какие выводы я сделаю из услышанного. Мне пришлось ответить как можно убедительнее.

- Я не очень-то верю в существование этого дурацкого черепа, но если он все-таки существует, так отдай его им, дядя.

- Ты так считаешь? - задумчиво спросил он.

- Могу ли я считать иначе? Ведь они все равно не оставят тебя в покое, будут бить тебя, держать в подвале, издеваться над тобой... Теперь-то мы видим, что это за люди, - заключил я и обвел присутствующих осуждающим взглядом.

- Так-то оно так, - подхватил дядя Самсон, почти соглашаясь, но еще полный сомнений, - ты верно рассудил. Но этот череп, он опасен, владеть им невозможно... Взять его в руки - все равно что открыть ящик Пандоры. Бед не оберешься... Такое мое мнение.

- Оставь свое мнение при себе! - взвизгнул дядя Феофан. - Тебе - мнение, нам - череп! И мы без тебя разберемся, насколько он опасен!

- Не пудри нам мозги, дядя! - поддержал отца Митя.

Клара тоже не осталась в стороне от этой дикой, разнузданной критики, которой подверглась разумная осторожность дяди Самсона:

- Нашел дураков! Так мы и поверили тебе! Рассказывай свои сказки другим! Отдавай череп, а уж мы найдем на него управу!

- Отдай им этот проклятый череп, дядя, - сказал я, - пусть подавятся им.

Лишь тупой фанатик продолжал бы упорствовать в подобной обстановке, а дядя Самсон был широким и свободомыслящим человеком. Не понимаю только, почему он не отдал пресловутый череп по первому требованию и довел дело до избиений и ямы. Со стороны могло представиться, что моя подсказка надоумила его сдаться, а в противном случае сидеть бы ему и дальше в сырости и мраке. Но у меня на счет происходящего были свои соображения.

Как бы то ни было, дядя Самсон сказал, что попытается передать череп этим глупцам, вздумавшим навлечь на себя небывалые беды, и велел развязать ему руки. Когда это было исполнено, мы расселись в большой комнате вокруг стола. Довольно странная подобралась компания. Дядя Феофан и Митя были в полосатых пижамах, а Полина и Клара в розовых ночных рубашках с какими-то лямками, бантиками и намеками на кружева. У давно не чищенного дяди Самсона нос смахивал на подгнившую грушу. Он встал и, подняв руку, призвал всех к вниманию.

- Последний раз предупреждаю... - начал было этот серьезный, не желающий совершать ошибок человек.

Но нетерпеливая Клара прервала его:

- Хватит болтать, приступай к делу, дядя!

Дядя Самсон потребовал поставить на середину стола большую свечу, а свет выключить. Когда ее пламя таинственно и жутковато озарило наши лица, он сел, скрестил на столе руки и на миг уронил на них голову, как бы предавшись порыву отчаяния. Я на его месте поступил бы, пожалуй, так же, ведь положение у него было незавидное. Но вот он стряхнул с себя оцепенение и печаль, выпрямился на стуле и принялся колдовать.

Он взывал к бесам, называя их по именам, звал на помощь разных демонов, а возможно, что и самого князя тьмы. Выглядело его волхвование внушительно и устрашающе, но я думаю, что он, оттягивая роковую минуту, просто выпихивал из глотки набор бессмысленных фраз и даже выдумывал на ходу слова, лишенные всякого содержания. Я с любопытством ждал развязки, почти уверенный, что ничем дело кончиться не может. В таком случае безумцы снова возьмутся за дядю Самсона, станут пинать его и таскать за волосы. И это будет повторением уже пройденного, а в этом мире, сдается мне, повторения не жаловали.

Голос дяди Самсона понизился до шепота, и к нему внезапно примешалось какое-то беспрерывное тонкое и противное гудение. Обежав взглядом присутствующих, я понял, что его издает Митя, на лице которого вздулись вены и гуляла судорога, поднимая волну за волной. Он был первым, кому зло, к которому он с таким безрасудством устремился, вышло боком, и, похоже, малый ужасно страдал. Собственно, тот звук, который заставил нас сосредоточить внимание на Мите, по внутреннему замаху был настоящим криком боли, нечеловеческим воплем, но некая сила мешала ему развернуться в полной мере и получалось всего лишь ничтожное гудение.

- Что, мой мальчик? Что с тобой происходит? - встревожился дядя Феофан, нагибаясь над столом, чтобы получше рассмотреть сидевшего напротив сына.

А наш волхв, увлекшись, остановился далеко не сразу. Готов предположить, что он впал в своего рода экстаз. И лишь когда Полина толкнула его локтем в бок и велела умолкнуть, он прервал свои заклинания. Но было уже поздно. И без того длинный и острый нос Мити вытянулся иглой и с хрустальным звоном рассыпался, а затем по всей его голове, переживавшей нечто подобное страшному землетрясению, извилисто побежали трещины и стала с отвратительным шуршанием лопаться кожа.

Мы застыли, потрясенные этим зрелищем. И в наступившей мертвой тишине на плечах того, что еще могло более или менее достоверно считаться Митей, образовался тускло поблескивающий в скудном освещении комнаты лошадиный череп. Я бы сказал, что он утвердился, именно так, бойко и прочно. Но мы еще помнили, что сидело на тех плечах минуту назад, и этого было достаточно, чтобы право черепа на существование в том виде, в каком он пожелал заявить это право, внушило нам определенные сомнения. Вот только рассуждать на эту тему было уже некогда.

Не успели мы и глазом моргнуть, как лавина змей хлынула из глазниц и как бы смеющейся пасти черепа. Черные и стремительные, они в мгновение ока заполонили комнату, сплетая грандиозные и чудовищные узоры на человеческих телах. Дядя Феофан сражался с ними, как Лаокоон. Под взметнувшимися бровями Клары глаза были как два прозрачных пузыря, неистово толкавших друг друга, и она криком пыталась выпихнуть проникшую ей в рот живую, вилявшую хвостом ленту. Дядя Самсон, судорожно подпрыгивая и сжимая руками голову, устремился к окну, а между его ногами свисала черная постоянно менявшая очертания гроздь. Вне себя от ужаса я бросился к двери по живому мягкому ковру. Я смахнул с плеча гадюку. На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. У нее были глаза нищенки с пустынного церковного дворика.

Белесый туман, в котором играли земля и лунный свет, принял меня. Его едва уловимые перемещения навевали покой. Я бежал и бежал, углубляясь в лес, громады которого все теснее обступали меня. Лес был уже и сверху, верхушки сосен доставали до луны, и здесь ей было не до игр. Отступив и уменьшившись, она смотрела на меня с невыразимой печалью, словно потеряв во мне верного спутника. Если бы так! С луной шутки плохи. Но ее свет помогал мне различать дорогу. Я быстро шел по широкой тропе и знал, что удаляюсь от пути, который привел бы меня в городок и на автобусную станцию. Но прежде всего я хотел подальше уйти от дома, где ночной кошмар слишком уж явственно заполнился гибкой и яростной плотью змей.

Услышав за спиной шаги и тяжелое дыхание, я спрятался за дерево. На дороге появилась фигурка в розовой рубашке, я узнал ее, это была Полина.

- Полина, - позвал я. - Ты жива! Ты спаслась!

Я констатировал факт, не задумываясь, насколько он действителен. С возгласом радости сестра подбежала ко мне, и я прикоснулся к ней. Просто сунул палец в ее живое человеческое тепло, чтобы поверить, что я не одинок в этом лесу, где можно было только заблудиться.

- Что это было? - восклицала Полина. - Как такое могло случиться? Они все погибли?

Уткнувшись лицом в мое плечо, она плакала. Ее крепко сбитое тело сотрясалось от рыданий. Я отстранил ее и окинул изучающим взглядом, соизмеряя ее готовность к испытаниям с тем, что уготовили нам ночь и лес.

- Тебе не холодно? В рубашонке-то? Легко ты, надо сказать, оделась, Полина...

- Я и туфли потеряла, пока уносила ноги от тех гнусных тварей, - сообщила она, грустно улыбаясь сквозь слезы.

Ее улыбка растопила мое сердце. Правда, у меня не было лишней одежды, поделиться с ней я ничем не мог. Но я раскрыл ей душу. Обнял ее и привлек к себе. Пусть погреется возле моего тепла. Я всегда любил ее, и она, думаю, знала об этом. В юности я любил ее больше, чем свое будущее, обещавшее стать светлым и прекрасным, но и побаивался, впрочем, чуточку меньше запретов, прищемлявших мою пытливую голову, когда я совал ее в жизнь моей славной сестренки. А сейчас я совсем не боялся ее. Она была так напугана и так нежна.

Полина отступила от меня на шаг и положила руку мне на плечо, как бы с некоторого расстояния любуясь мной. Ее глаза сияли.

- Если бы вещий череп...

- Пожалуйста, не будем о вещем черепе, - торопливо перебил я. - Его нет и никогда не было.

- Если бы он достался нам...

И снова я не дал ей договорить:

- Ну подумай сама, что хорошего сделали бы Митя и Клара, достанься череп им?

- Мне он ни к чему. Я хорошо обдумала все это. Вещий череп... это прекрасно! Как только мы добудем его, я отдам его тебе.

- Мы делим шкуру неубитого медведя, - пробормотал я удрученно.

- Мы обязательно найдем его. И ты будешь владеть им вечно.

Я с сожалением посмотрел на это трогательное существо в ночной рубашке, жившее в сказке и не ведавшее, что я еще в состоянии в эту сказку не поверить. Мне показалось, что лунный свет пронизывает ее насквозь.

- Чем же я заслужил такую честь, Полина?

- Слишком многое связывает нас. Может быть, ты самый близкий мне человек на свете. И тебе, Нестор, это известно не хуже, чем мне.

- Мне кажется, ты преувеличиваешь... Я не сделал ничего такого, чтобы ты считала меня более близким человеком, чем, например, собственного отца. А если у тебя на этот счет другое мнение, Полина, в таком случае... выражайся яснее.

- Ну, будь же мужчиной. - Она странно усмехнулась. - Зачем отрицать очевидное? Тебе нужен вещий череп и нужна я. И когда на тебя свалится все это богатство, ты найдешь ему достойное применение. Я верю в это. Но, положа рука на сердце, должна признать, что моя вера еще слаба. Это только ростки веры. Не дай же им зачахнуть!

Я опешил и не знал, что противопоставить ее словам. Трудно было избавиться от ощущения, что этот дикий разговор происходит во сне.

- Что я должен сделать? - пролепетал я.

- Докажи, что ты мужчина.

- Но как?

- Тебе виднее. Пока ты еще не отличился, скажем так. Но у тебя есть задатки. Ты можешь, можешь! И если ты выйдешь на правильный путь, весь мир будет у твоих ног.

На весь мир я не посягал. Мне бы только выбраться из кошмаров, одолевавших меня. Не скрою, намеки Полины насторожили меня в каком-то даже юридическом смысле, я вдруг почувствовал себя почти уличенным преступником, над которым общественность вот-вот занесет карающий меч. И когда этот меч снесет с моих плеч голову, всем, в том числе и мне, станет ясно, какое именно преступление я совершил. А пока это было известно одной Полине.

Но я не мог сказать ей: если знаешь ты одна и даже я, которого ты стараешься уличить, не понимаю, какую вину мне можно вменить, следовательно, все это ты просто придумала, чтобы задурить мне голову. Это было бы не совсем так. Не совсем соответствовало бы действительному положению вещей. Я ведь далеко не святой. Но то, что знал я, не могла знать Полина.

Я больше не мог выносить на себе ее испытующий взгляд. Забавно, что она, девушка если не опытная и мудрая, то во всяком случае серьезная, навязывала мне роль некоего рыцаря, которому предстоят подвиги во имя его дамы, избранницы его сердца. Наконец мы стронулись с места. Куда ведет дорога, по которой мы шли, я не знал. Но раз есть дорога, куда-нибудь она да приведет.

Страх перед змеями не помешал бы нам вернуться в дом дяди Самсона, этого страха просто больше не было. Но вряд ли нам хотелось знать, чем закончился опыт обретения вещего черепа. Говоря точнее, не было ровным счетом никакой необходимости знать это, потому что нападение мерзких тварей из того, что образовалось на плечах Мити вместо его юношеской бедовой головы, осталось в прошлом, которое мы отсекли от себя. Когда мы это сделали, не могу сказать точно, но что это случилось, я уверен. Происшествие в доме дяди Самсона перестало существовать для нас таким образом, словно и вовсе никогда ничего подобного не происходило.

Мы должны были продвигаться вперед, и мы шли, повинуясь той бесцельности кружения по замкнутому кругу, которая сама по себе и была целью. Светало. Под крик петуха, огласивший пронизанные серой мглой окрестности, мы вошли в деревню, которую я тотчас узнал: здесь я оставил Рыбу. Это было довольно странно, поскольку та деревня располагалась близко от города, а если мы действительно вышли из дома дяди Самсона, то должны были находиться как раз далеко от него.

Я так устал, что у меня, кажется, пошла кровь горлом, во всяком случае я ощутил во рту ее вкус. И он меня порадовал, он говорил о жизни и звал к битве за истину. Помогая мне верить в собственную подлинность, он и был моментом истины в той шаткой действительности, где деревеньки словно перемещались по воздуху, а человеки перебирались и тасовались, как колода карт. Я сел на придорожный камень и в двух словах рассказал Полине, кто такая Рыба и что меня с ней свело.

- Она враг, - твердо заявила Полина.

Безапелляционное до дикости и наглости заявление! Кровь бросилась мне в голову, и я выступил на защиту Рыбы.

- Так уж и враг! - крикнул я. - Она спасла мне жизнь. Еще надо доказать, что она враг!

- Все было подстроено, - с убийственный спокойствием возразила Полина. - Сцена, которую разыграли только для того, чтобы ты попался в сети, поверив в доброту этой Рыбы. Она - враг.

- Вон ее дом, - сказал я, тыча пальцем в предрассветную мглу. - Я предлагаю войти. Враг она или нет, а приют она нам даст. Я полагаю, мы заслужили отдых.

С этим Полина согласилась. Как только я встал с камня и мы направились к дому, в его окнах, обращеных на улицу, вспыхнул свет. Нас уже ждали, и у меня мелькнула шальная мысль, что, избери мы другой путь, ведущий мимо этого дома, он так бы и не ожил. Но вариантов тысячи, и невозможно знать, какой из них лучше. Невозможно угадать, какой путь выведет тебя из лабиринта.

Оставив Полину у крыльца, я бесшумно прокрался к окну и заглянул внутрь. В комнате за столом сидели Рыба, Скорпион, Овен, Телец и даже Водолей, которого, помнится, предварительно умертвив ударом массивной пепельницы, безуспешно запихивали в пасть рисованного чудища. Выходит, нечистый так и не принял жертву, и эта уважительная причина побудила Водолея воскреснуть из мертвых. Вся компания мирно завтракала. Мне бы испугаться и вспомнить об осторожности, однако я уже перешагнул черту, за которой обычное и привычное знание, чего надо бояться, утрачивалось. Я вернулся к Полине и сказал громко:

- Все в порядке, можно входить.

После этого, беззаботно топая на крыльце, хлопая дверями, мы вошли в дом. Завтракавшие повернули головы и спокойно посмотрели на нас. Их взгляды не выразили ни удивления, ни смущения, ни радости; на нас устремились взоры безучастных, я бы сказал, туповатых людишек. Для того чтобы сойти за настоящих крестьян, им, конечно, не хватало двух-трех убедительных в своей грубости мазков, но все же они заметно оскудели в сравнении с теми бойкими и предприимчивыми господами, какими я знал их еще недавно. На них лежала печать трудной, обремененной тяжкими заботами и бесконечной, нудной работой жизни. Они были измождены.

- Гостям мы всегда рады, - сказал Скорпион, приветливо улыбаясь, - даже таким ранним. Прошу к столу.

- Итак, ты помирилась с отцом? - спросил я Рыбу. - Он простил тебе твое предательство?

- Я не понимаю, о чем вы говорите, - ответила Рыба, опять же не выразив ни малейшего удивления. - Вот мой папа... - Она тихо и медленно повела рукой в сторону Скорпиона. - Мы с ним и не ссорились.

Я перевел взгляд на Водолея.

- А как ваша рана, которую все мы, не иначе как по простоте душевной, приняли за смертельную? Зажила? И даже огонь оказался вам нипочем?

- Все это какие-то странные речи, - ответил парень, пожимая плечами. - Сначала вы удивляете мою невесту, заявляя, что она будто бы ссорилась с отцом, а теперь и меня...

- Не заметил, чтобы ваша невеста очень уж удивилась, - перебил я.

- У нее есть основания показать, до какой степени она удивлена. Но она вправе и не делать этого. А вот я как раз очень удивлен, что отнюдь не намерен скрывать.

Так, не по крестьянски велеречиво, ответил на мое замечание этот человек от земли.

- Я удивлен тоже, - вставил Скорпион. - Сдается мне, вы принимаете нас за кого-то другого. А это, согласитесь, странно. Разве мы производим впечатление не тех, за кого себя выдаем?

- А за кого вы себя выдаете?

Скорпион невозмутимо и обстоятельно разъяснил:

- Мы простые крестьяне, труженики полей. Мы встали ни свет ни заря, чтобы отправиться в поле и убрать урожай. Мы отправимся туда всей семьей - я, мои сыновья и дочь, а с нами и жених моей дочери. И мы будем работать на ниве с рассвета до заката, работать не покладая рук и не разгибая спины. Такова наша крестьянская доля.

- Прекрасно, прекрасно... - Я, изображая восхищение, покивал на эту безупречную биографию, вмененную моии недавним гонителям. - А как же разные фантазии? Куда подевалось ваше богатое воображение? Вы больше не мечтаете заполучить вещий череп?

Скорпион снисходительно усмехнулся, обвел взглядом свое семейство, ожидая от него поддержки в трудном споре с моей недоверчивостью. Но остальные, казалось, и не прислушивались к разговору. Заскорузлыми пальцами они чистили картошку и запихивали себе в рот.

- Мы люди простые, и над нами легко смеяться такому образованному человеку, как вы, но мы не какие-то там чудаки, пустяками не занимаемся, - сказал Скорпион.

- И о вещем черепе никогда не слыхали?

- Почему же, напротив! Мы читали о нем в книжке вашего дяди. Мы вообще поклонники таланта дяди Самсона. И только в этом смысле мы интересуемся вещим черепом, а чтобы верить в его реальное существование и отправиться на его поиски... такой наивности, прошу прощения, у нас нет.

Я сел за стол и пригласил Полину последовать моему примеру.

- Перекусим, - сказал я. - Похоже, нам здесь очень рады.

- Еще бы! - подхватил Скорпион.

Наступила тишина. Ели в полном молчании, и слышалось только монотонное чавкание. Затем я осознал, что завтрак затягивается. Рыба вытаскивала из печи и ставила на стол все новые и новые чугунки с вареной картошкой, которая тут же и заглатывалась неутомимыми едоками. Видимо, в поле они не очень-то торопились, хотя биография и предписывала им срочную уборку урожая.

Я встал и вышел. Думаю, никто из них, даже Полина, не обратил внимания на мой уход. Действие увяло, и ими овладело безразличие, они не знали, чем занять себя. Не выходить же им в самом деле в поле! Это была бы уже некая повинность и каторга, а не игра. Заходить так далеко они сочли бы унизительным для себя.

Они мне страшно надоели. Ничего, кроме тупого отвращения к их призрачному, но оттого не менее навязчивому существованию я не испытывал. Меня мучило ощущение, что они неотступно следуют за мной, хотя я знал, что они остались в избе за столом. Так же страдаешь, когда не сомневаешься, что завтра повторится то, что было сегодня. Я хотел было просто уйти, углубиться в лес и поискать дорогу в город, но меня удерживала здесь мысль, что им не составит большого труда в очередной раз возникнуть на моем пути. Так что не зря я заприметил в сенях бутылку с горючей жидкостью. Я по запаху определил, что она горючая. От нее исходил ужасный дух ада. Пусть они сгорят в огне, эти химеры. И Полина вместе с ними.

Я выплеснул содержимое бутылки в сенях на пол и с порога бросил горящую лучину. Дом вспыхнул как листок бумаги, я едва успел отскочить на безопасное расстояние. Да, я причислил Полину к ним, оставил ее с ними, и сейчас мне казалось, что она всегда, даже в старые добрые времена, была химерой. А уж нынче она и подавно была ею. Когда мы ночью шли в лесу под луной, я видел, что она не отбрасывает тени. Я-то отбрасывал. Так пусть сгорит, пока не поздно. Постепенное и неуклонное вытеснение человеческого инфернальным, происходящее в ней, обязывало меня быть жестоким.

Я остановился на границе леса, глядя, как догорает дом. Деревня словно вымерла, никто не забил тревогу, не кинулся гасить пожар. Те, в горящем доме, решили, судя по всему, как-то откликнуться на мое внимание, и до меня донесся дружный и стройный хор голосов.

- Люди добрые! Помогите нам! Мы не местные! Мы случайно оказались в этом огне! Вытащите нас отсюда!

Так они кричали, но в их голосах не было страха и боли. Можно сказать без преувеличения, что этот хор потешался над моими тщетными усилиями избавиться от наваждения. Я раздраженно сплюнул, повернулся и зашагал прочь. Выйдя на дорогу и удалившись от деревни на почтительное расстояние, я устроился отдохнуть на обочине. И быстро сморил меня сон.

Разбудил же крик птицы, сердито описавшей круг над моей головой. Солнце уже стояло высоко в небе. Из-за поворота дороги, уходящей в лес, бесшумно и величественно выдвигался дядя Самсон. Он успел заметить, что я поднимаюсь из канавы, это его встревожило, и он ускорил шаг.

- Что случилось, Нестор? Что ты здесь делаешь?

- Я шел к тебе, - объяснил я. - Но утомился и присел отдохнуть.

- А я иду к тебе, - радостно объявил дядя Самсон.

- Зачем?

Его не смутила бестактность моего вопроса.

- Решил навестить дорогих родственников. Давненько ведь не видались.

Я признал его правоту. Когда я сообщил ему, что мы с Агатой теперь ждем ребенка, дядя Самсон потер руки в полном удовлетворении. Меня удивила его суетливость, безудержная жажда общения, это было мало на него похоже. Мало похоже на того отшельника, ученого затворника, посвящающего все свое время таинственным опытам, каким мы все его считали. Поэтому я не без подозрительности спросил, почему он выбрал именно эту дорогу, чтобы добраться до города. Дядя Самсон легко развеял мои сомнения: тут все дороги ведут в город. Я ни на чем не настаивал, ведь и спросил я наугад, толком сам не ведая, на какой из дорог нахожусь.

Мы продолжили путь, начало которому положило величавое возникновение дяди на повороте, и я выложил все, что произошло со мной с тех пор, как я, поссорившись с Агатой, убежал в заброшенный дом. Естественно, дядя Самсон внимательно слушал меня. Иного я и не ожидал. Он даже ни разу не прервал мой взволнованный пространный рассказ, похожий на исповедь. А когда я закончил повествование, он, прокашлявшись с глубокомысленным видом, сделал такой вывод:

- Я бы не торопился называть тех, кто участвует вместе с тобой в этой истории, химерами. Ты по каким-то причинам путешествуешь из варианта в вариант - и все это варианты той реальности, в которой ты мог бы жить - а вместе с тобой скитаются и люди, окружающие тебя. Правда, они об этом даже не догадываются, но, мой дорогой... если ты ведешь себя как лунатик, почему же не предположить, что нечто подобное происходит и с ними? В той символической жизни, которую ты теперь проживаешь, они скорее все-таки живые существа, а не только порождения твоего сна или воспаленного воображения. Особенно если принять во внимание, что это воображение - не твое. В общем, если признать, что все эти фантазии действительно навязаны тебе извне.

- В таком случае, Агата не беременна, - заявил я.

- Нет, Агата беремененна, - уверенно отвоевал право на подлинность происходящего с моей женой дядя Самсон.

- По-твоему, я совершал преступление, поджигая тот дом? Я причинил боль Полине, Рыбе и прочим? А тебе было больно, когда в тебя вцепились гадюки? Или когда мы с Агатой набросились на тебя среди ночи и забили до смерти?

- Но этого не было в действительности. - И дядя Самсон взглянул на меня с огорчением, удивляясь, что я не понимаю очевидных вещей.

- Вот видишь! - торжествовал я победу своей линии.

Однако дядя лишь посмеялся над моей самоуверенностью.

- И все же твоя прелестная жена беременна, - сказал он. - Добавлю еще такое замечание. Каждый из этих вариантов твоей судьбы бросает тебе вызов, а ты откликаешься вяло, твоя душа реагирует слабо на те испытания и муки, которые ты и в самом деле мог бы переживать. Возможно, это эгоистическое равнодушие губит тебя, но не исключено, что именно оно спасает тебя от полного подчинения воле того таинственного существа, которое пытается овладеть твоим сознанием. Вопрос, да... и ответа на него у меня пока нет. В этом надо разобраться, Нестор.

- Допустим... Но скажи, дядя, как возникло то, чего уж точно не может быть? И почему вокруг этого с такой настойчивостью вертится действие? Я говорю о вещем черепе.

- Что тебе сказать... Впрочем, не буду ходить вокруг да около. Этот череп придумал я, - ответил он, смущенно посмеиваясь.

- Ты?

Дядя Самсон даже зарделся и потупился.

- Да, я... Я написал книжку, в которой он фигурирует. Это добрая сказка, и у нее счастливый конец. Я как раз шел в город, чтобы принять от тебя поздравления. Тебе ли не знать, что никакой я не писатель. Но вот, решил побаловаться на старости лет, и гляди-ка, сразу такой успех... Книжка скоро выйдет в свет.

- Ну что ж, прими мои поздравления, - откликнулся я, делая вид, будто и в самом деле изумлен и обрадован, а насчет черепа, из-за которого было поднято столько шума, теперь совершенно успокоен.

Возможно, вещий череп выдумал он, но то, что он написал книжку, это придумал я, пока находился в цветочной лавке. С моей легкой руки пошла гулять по миру, представляющему собой один из вариантов того, что могло бы быть, легенда о дядюшке-писателе. Но я решил до поры до времени не указывать своему спутнику на это обстоятельство. Если он прав, утверждая, что я проживаю возможности своей судьбы, которые вряд ли когда-либо осуществятся, то не вправе ли я спросить, как, при каких условиях и в какой, наконец, реальности возможно то, что я вижу и что в той или иной мере испытываю на себе?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Из предыдущего ясно, что дядя Самсон решил вплотную заняться моим возвращением в правильную действительность, туда, где меня ждала безоговорочно беременная жена. Мы прибыли в город и, по его настоянию, даже не заходя домой, поспешили к церквушке, возле которой я уже дважды встречался с ядовитой нищенкой.

- Как ты обычно поступаешь, когда нищие протягивают к тебе руки и поют лазаря?

- Прохожу мимо, словно и не замечая их, - ответил я сурово.

- Отлично. Так же поступи и в этот раз. Всегда и во всем неизменно следуй своим правилам, и никакой демон не доберется до твоей души.

Его рассуждения заставили меня в сомнении покачать головой. Не смешно ли думать, что фантастические события и приключения закрутили меня лишь потому, что я, изменив своим правилам, свернул в церковный дворик и попытался всучить скромное подаяние нищенке, ни о чем меня не просившей? Когда и кого броня привычек надежно и навечно защищала от ударов судьбы?

- А если старухи не окажется там? - спросил я.

- Который час?

Я взглянул на часы.

- Половина шестого.

- Как раз в это время ты и спешил на автобус, чтобы ехать ко мне, не так ли? Я думаю, она там.

Дядя Самсон не ошибся, она была там, стояла, опустив голову, посреди пустынного дворика. Я бросил на нее полный ненависти взгляд. Я ненавидел ее не за то, что она, возможно, была как-то связана с загадочными силами, небрежно игравшими моей судьбой, а просто потому, что в тот первый раз, когда я протянул ей деньги, она не проявили охоты взять их и обожгла меня злобой своих змеиных глаз.

- Не смотри на нее, - процедил дядя Самсон, не разжимая губ, - иди как ни в чем не бывало. Так, словно ты здесь раньше никогда не был.

Меры предосторожности, которые он на ходу придумывал, были забавны. Смешно надеяться, что нищенка, если она и впрямь замешана в моем деле, не заметит меня, упустит шанс в очередной раз направить меня по ложному пути. Но вместе с желанием посмеяться над дядиными ухищрениями я почувствовал особое возбуждение - возбуждение охотника. Вот только что за дичь мы преследовали? И не охотились ли в действительности на нас?

Мы прошли мимо церковной ограды, и ничего не произошло. Нищенка не бросилась за нами вдогонку, не пошевелилась, даже не подняла головы. Это было хорошо, например, тем, что она не превратилась в жуткое чудовище, которое, щелкая зубами, выпуская когти и изрыгая пламя из разинутой пасти, преследовало бы нас на тихой улочке, заставляя в ужасе шарахаться редких прохожих. Но то, что последовало за нашим несостоявшимся общением с убогой и мерзкой старухой, было гораздо хуже того, что приключалось со мной после двух моих попыток всучить ей деньги.

Я смотрел на улицу, на старые и неказистые дома, которые видел добрую сотню раз, на тротуар и мостовую, на проносившиеся машины, на желтые пятачки далеких лиц прохожих, залитых солнечным светом, и понимал, что все это ничего не значит для меня. И что сам я ничего не значу ни для этих людей, ни для самого себя. Я попал в совершенную пустоту. Это была абсолютная пустота, и мне в ней нечего было делать, нечем было заняться. Я понимал, что в конечном счете это не так, что рядом со мной дядя Самсон, исследующий мои проблемы и желающий мне добра, и что если я обращусь с вопросом к прохожему, тот мне ответит, а если зайду в магазин и попрошу отвесить мне пуд соли или отпустить бутылку водки, мое пожелание будет незамедлительно исполнено.

Так что жизнь, в сущности, продолжалась, и мир вовсе не прекратил существование и не превратился в пустоту, в какую-нибудь зияющую бездну. Но мне в нем все же было делать нечего, и для меня он, стало быть, стал пуст, как тело, покинутое душой. А это было даже ужаснее, чем оказаться в чужом и враждебном мире, как тот, где химеры, сгорая в охваченном пламенем доме, с пародийным бесстрастием вопили, что они не местные и в огне очутились случайно. И сейчас я предпочел бы жить их странными случайностями, а не стоять в недоумении и замешательстве на знакомой улице, которая предстала мне дорогой в небытие.

Следовательно, тот мир, где разгоряченные охотники за вещим черепом гоняли меня как зайца по лесам и полям, сделался для меня своего рода наркотиком, от которого я уже не мог отказаться, а этот, который и был, наверное, моим, обычным и привычным, миром, где меня ждало отцовство, вызывал отвращение. Я повернулся, чтобы бежать назад к церкви, войти в дворик и заговорить с нищенкой. Но меня силой удержал дядя Самсон. Я пустился сбивчиво объяснять ему свое состояние. Я не могу жить в мире, который воспринимаю как нечто отвратительное, я должен вернуться и поговорить с нищенкой, прямо спросить у нее, что мне делать, как ступить на единственно правильный в моем положении путь.

- Не дури, возьми себя в руки, - одернул меня дядя Самсон. - Тому, кто внедряется в твое сознание, эта улица, как и весь наш мир, действительно могут быть не по душе. Ему, а не тебе. И сейчас ты смотришь его, а не своими глазами. Не поддавайся! Если ты уступишь сейчас, тогда все, конец, ты проиграл, ты покорен, ты уже не Нестор, мой племянник, а кто-то, кого я не знаю, не хочу знать и должен уничтожить.

Его гипотеза показалась мне убедительной, и хотя окружающая меня действительность не стала краше оттого, что дядя Самсон призвал любить ее, я примирился с нею. Но как быть с нищенкой? Если она играет столь важную роль в поворотах моей судьбы, не должны ли мы с нее начать наше расследование?

Дядя согласился с моей точкой зрения, и мы вернулись к церкви. Нищенки там не было. Но и дворик уже не был пуст, тоненький ручеек прихожан тянулся к входу в храм, а у ворот сидели нищие, по-своему живописный и несчастный вид которых выдавал их подлинность. Мы с дядей щедро одарили их, а затем я описал им старуху в надежде, что они подскажут, где ее искать. Однако они в один голос заявили, что такой здесь никогда не было, а уж они-то знают своих наперечет и, кстати сказать, никогда не допустят, чтобы чужак перебегал им дорогу возле этой церкви, которую они считают своей.

Мы побрели прочь не солоно хлебавши, и я, испытывая невыносимое разочарование, спросил:

- А может быть, это очередная вариация на все ту же тему?

- Вполне вероятно, - ответил дядя Самсон. - Но бить тревогу рано...

Я с досадой перебил:

- А бей не бей, проку от этого мало. Закрутит так, что и не пикнешь.

Дядя посмотрел на меня и осуждающе покачал головой.

- Я вижу, Нестор, ты опять поддаешься пораженческим настроениям. Это скверно, более чем скверно, это опасно. Ну вот что, не знаю как ты, а я проголодался и испытываю потребность немедленно сунуть что-нибудь в рот. Вон, посмотри-ка, не забегаловка ли на той стороне?

- Пошли домой, Агата накормит нас, - возразил я.

- Нам нужно поговорить, обсудить положение, но совсем не обязательно посвящать во все эти дела беременную женщину. Поэтому забегаловка лучше. А заодно и разопьем бутылочку.

Мы купили в магазине бутылку водки, а затем отправились в кафе, которое высмотрел дядя Самсон. Внутри было чисто и спокойно. Мы заняли столик в углу, и пришла официантка, чтобы обслужить нас. Это была Фенечка Александровна. Она обрадовалась, увидев меня.

- А я теперь работаю здесь, - сказала Фенечка Александровна, после того как я представил ее дяде Самсону. - Место хорошее, я им дорожу.

- Тогда обслужите нас поскорее, - усмехнулся дядя Самсон, - и мы напишем в книге отзывов благодарность вам.

Странная мысль пронеслась, сверкнула в моей голове.

- Погоди, Феня, - сказал я, - один важный вопрос... Как твоя дочь?

- Роза? О, она как всегда...

- Нет, не Роза, - перебил я, - другая... Глория.

Фенечка Александровна с печальным изумлением уставилась на меня.

- Но ты же знаешь, Нестор, ее больше нет с нами, она погибла... Неужели ты забыл это?

- Погибла? Ты уверена?

- Да что с тобой?! Это даже... это отвратительно... нельзя слушать! - Она порывисто встала, но я схватил ее за руку и усадил на прежнее место.

- Не обижайся, Феня. Я ничего не забыл, просто я должен был кое-что уточнить, только и всего. - Я многозначительно посмотрел на дядю и сказал уже ему: - Понимаешь, дядя, все началось именно в том заброшенном доме, не раньше. Дочь этой бедной женщины, которая сидит с нами и как будто не понимает, о чем мы толкуем, действительно погибла. И виной тому ее собственная неосторожность. Это так же верно, как то, что моя жена беременна.

Фенечка Александровна надулась.

- Но я в самом деле не понимаю, что вы такое говорите.

- Зато понимаю я, - важно заметил дядя Самсон.

- И что же вы понимаете? - резко повернулась к нему женщина.

- Мы кое-что уточнили, - сказал я, - но отнюдь не приблизились к постижению истины. Все началось в заброшенном доме, но с чего именно? Вот в чем вопрос.

- Может быть, с того, что эта женщина опоила тебя каким-то там приворотным зельем, - высказал предположение дядя Самсон.

- Приворотным зельем? - вскинулась Фенечка Александровна. - Вы обо мне? Это я опоила?

- Не горячись, Феня, - мягко обратился я к ней. - Ты же действительно поила меня...

- Это был просто напиток, - перебила женщина. - Ну, особого рода, и давала я его тебе с твоего собственного согласия. Так что ничего приворотного в нем не было.

- А вы обрисуете мне его состав? - спросил мой ученый дядя. И когда Фенечка Александровна ответила согласием, добавил: - Но только после того, как обслужите нас. Мы проголодались как волки.

Новоиспеченная официантка принесла нам отменный обед. Мы пригласили ее посидеть с нами, и она не заставила упрашивать себя. Не отказалась Фенечка Александровна и от стакана водки.

- Кстати, какое сегодня число? - спросил я.

- Двадцать восьмое, - ответили Фенечка Александровна и моя дядя в один голос.

- Та-ак, - протянул я. - Мертвая зона позади, но... где же я провел ночь? И что я скажу Агате?

- Не исключено, - заметил дядя Самсон, - что Агата у своих родителей, ты же сам говорил, что она собиралась к ним. Так что твое отсутствие останется незамеченным. Если, конечно, ты и в самом деле отсутствовал.

- Вы объясните мне, наконец, что происходит? - спросила официантка.

Она слегка захмелела, и на ее не по дням, а по часам хорошевшем лице блуждала радостная улыбка. Она думала, что мы проводим время, разыгрывая какой-то забавный спектакль, в который хотим втянуть и ее. Но мы вынуждены были ее разочаровать, ибо мы вовсе не шутили. Пришлось со всей ясностью и откровенностью дать ей это понять. Я коротко рассказал, в какой попал переплет. Фенечка Александровна пожалела меня. Протянув налившуюся здоровой полнотой руку, она погладила меня по плечу.

- Но тот напиток... он безобидный, - сказала Фенечка Александровна, заикаясь и заискивающе заглядывая мне в глаза. - Если он не привел тебя к гениальности, как привел меня в свое время, ты не огорчайся, Нестор... потому что и беды с тобой от него никакой не случилось. А если, Нестор, с тобой случилась беда, то вовсе не от того напитка, уж можешь мне поверить...

Я кивнул, подтверждая, что верю, а дядя Самсон, вдруг страшно увлекшийся подсчетами той степени гениальности, которой достигла, по ее собственным словам, Фенечка Александровна, углубился в научную беседу с нею. Они обсуждали и состав, и качество напитка, изобретенного нашей самоучкой и открывающего перед человеком доселе невиданные возможности, а я думал о путях, которые привели бы меня к истине. Их было, кажется, два. Первый вел прямиком в заброшенный дом, в подвал, в кромешной тьме которого и притаился, как я полагал, мой недруг, зверь, наделенный разумом, который он использовал исключительно во вред мне.

Но второй путь нравился мне больше. Он предполагал умную борьбу, схватку интеллектов. Чудовище навевает на меня чары, надеясь таким образом сломить мою волю, но ведь и во мне жива еще фантазия, мое богатое писательское воображение отнюдь не угасло. А это не нравится противнику, в чем я убедился в городишке, где ловко ввернул вымысел о написанной дяде книге и где был только за это подвергнут гонениям.

Гонениям не изощренным, как в случае со Скорпионом и его компанией, а грубым, раздраженным и беспорядочным. И этот факт свидетельствует о страхе монстра перед моими фантазиями. Я одолею его в тот самый миг, когда переплюну по части воображения, когда образы, создаваемые моим воображением, будут куда сильнее и утонченнее образов, которые он внедряет в мое сознание. А что на таком поле брани он не всесилен, я убедился по тому, что дядя Самсон принял, а вернее сказать, вынужден был принять мою выдумку о якобы написанной им книге.

Но его преимущество заключается в том, что он видит меня и многое обо мне знает, я же не знаю о нем практически ничего и не в состоянии представить себе, как он выглядит. Это преимущество я должен ликвидировать. И если он заставляет меня проживать вероятные жизни, а следовательно, навязывает мне мой собственный образ, искаженный его вероломным вмешательством, то не придет ли ко мне успех тогда, когда я поступлю и с ним так же? Когда я заставлю его жить не настоящей жизнью, а вымышленной, жизнью образа, загнанного в его сознание, как хирург загоняет скальпель в тело пациента.

Но как это сделать? Это трудно сделать, поскольку я совершенно не знаю и не вижу его. Увидеть его мысленным взором это значит увидеть нечто, чего нет в нашем мире. Это не просто трудно, это фактически невозможно. Я способен вообразить монстра, например, в виде сказочного дракона, но это наверняка не приведет ни к какому успеху, поскольку выдуманный мной, или сказками, образ будет бесконечно далек от того оригинала, к выявлению которого я стремлюсь.

Я должен оперировать теми средствами, что у меня есть уже под рукой. Использовать подмеченную мной слабость врага, а именно - его уступку моему вымыслу. Я взглянул на дядю Самсона. Его ученая беседа с Фенечкой Александровной завела обоих слишком далеко: женщина теперь сидела на коленях у моего дяди и заливалась визгливым смехом, поскольку он игриво запускал свою огромную волосатую лапищу за вырез ее платья. И это в кафе, где находились, пусть даже и в малом количестве, посетители. Боюсь, забавшейся официантке грозило увольнение.

- Скажи, дядя, - начал я, - а когда тебе пришла в голову идея написать книгу о вещем черепе?

- Не сказать, чтобы очень давно, - небрежно ответил он, продолжая заниматься своей новой подружкой.

- Но сначала, полагаю, ты придумал этот самый вещий череп, а уже потом решить писать книгу? И когда же все это началось?

- О, давно, - отмахнулся дядя от меня.

- И все же? - настаивал я.

Тут до него дошло, что я настроен серьезно, и он пристально посмотрел на меня. Я усмехнулся:

- Книжку ты написал веселую, а когда я сейчас говорю о ней, смотришь на меня так, словно сам дьявол критикует тебя с моей помощью.

- Откуда ты знаешь, что моя книжка веселая? - проговорил он неуверенно.

- Догадываюсь. Этот вещий череп - выдумка ведь довольно нелепая, даже неуклюжая. Вряд ли ты стал использовать ее для того, чтобы создать нечто серьезное. А все-таки интересно, когда и как, при каких обстоятельствах все это пришло тебе в голову?

- Думаешь, я помню? Пришло и пришло... мало ли ветер наносит в наши головы всякого мусора!

- Но напрягись и постарайся вспомнить.

- Зачем?

- В своих похождениях я узнал о черепе раньше, чем ты мне сказал, что написал о нем книжку. Узнал от людей, с которыми ты сам никогда не встречался.

- Но они могут быть моими читателями... - нерешительно подсказал дядя Самсон.

- Читателями книжки, которая еще не опубликована? Не смеши, дядя!

Он заерзал на стуле, спихнул Фенечку Александровну со своих колен.

- Однако не забывай, Нестор, что все эти люди, о которых ты упомянул, всего лишь плод фантазии.

- Тем более не нахожу случайным, что их собственные фантазии вертятся вокруг вымышленного предмета. Поэтому я и прошу тебя покопаться в памяти.

Невооруженным глазом было видно, до чего моему дяде не хочется исполнять мою просьбу. Но он так и не сумел противопоставить силе моей настойчивости что-нибудь из области своего знаменитого упрямства. Он нехотя ответил:

- Это было давно, очень давно... Лет десять назад. Тогда, лет десять назад, мне и вообразился этот злосчастный череп...

- А конкретнее? Где? При каких обстоятельствах?

Он развел руками, изображая полную беспомощность перед угрюмым молчанием памяти. И тут вмешалась Фенечка Александровна.

- Вашу проблему, ребята, - сказала она весело, уже позабыв, что дядя грубо оттолкнул ее, - легко решить с помощью гипноза. Под гипнозом человек способен вспомнить не только полузабытые события, но и то, что совершенно стерлось в его памяти. А я умелый и бывалый гипнотезер. Если хотите, мы хоть сегодня же проведем сеанс.

Как ни странно, дядя Самсон с радостью ухватился за это предложение. Вероятно, почуял шанс выскользнуть из ловушки, в которую я его загонял. Я усомнился:

- Но ведь мы пили водку... какой уж тут гипноз!

- Никакая водка не помеха, если сеанс проводится настоящим мастером, - возразила Фенечка Александровна.

- Мы на верном пути, - подхватил дядя Самсон. - Ты точно и безошибочно угадал направление, и эта прекрасная женщина подвернулась нам как нельзя более кстати.

Польщенная Фенечка Александровна просияла, расцвела. Ей, окрепшей и раздобревшей, не мог не нравиться мой могучий дядя, а его похвалы и комплименты сводили ее с ума, воодушевляли на подвиги. Она совершила что-то вроде бытового подвига, на виду у своего начальства покинув служебное место и устроившись на коленях посетителя, а теперь готовилась совершить и некое историческое деяние, подтолкнув нас к разгадке чудовища, вздумавшего эксплуатировать и дурачить сынов человеческих.

Это сообщество пьяненькой гипнотизерши и придуманного мной писателя выглядело на редкость сомнительным, но я вынужден был в нем оставаться. Я не имел права отступать. Мы вышли из кафе и отправились домой к Фенечке Александровны, сойдясь на том, что провести сеанс лучше всего у нее.

- Но как нейтрализовать Розу? - спросил я.

- А зачем ее нейтрализовывать? - удивилась женщина.

Ударив себя в грудь кулаком, я выкрикнул:

- Я ее ненавижу! С ней может случиться то же, что случилось с твоей младшей дочерью, Феня!

Какое-то мгновение глазки Фенечки Александровны метались по тревоге, поднятой материнским чувством. Но она скоро успокоилась, сообразив, что я просто выпил лишнее. И она способна во хмелю ляпнуть такое, о чем потом будет горько сожалеть. Фенечка Александровна даже попыталась сделать это, пока хмель не выветрился из ее головы. Но никакой достойной представившегося случая сказки не породило ее воображение, и она лишь бесплодно колотила себя кулаком по пышной груди.

Мы пришли в ее новую и уже неплохо обставленную квартиру. Фенечка Александровна объяснила специально для меня, знавшего ее в бедственном положении, что в кафе ее хорошо платят. Создавая подходящую атмосферу для предстоящего сеанса, она и в самом деле изолировала Розу, попытавшуюся было подкатиться к нам со своим безумием. Уложила наглую девчонку спать в отдельной комнате. Это была со стороны Фенечки Александровны весьма гуманная акция. Я сидел на диване и, прикрыв глаза ладонью, гадал, какие новые опасности подстерегают меня на пути, по которому мы устремились. Рядом сидел дядя Самсон, сытый, ублаготворенно отдувающийся.

Остановившись перед диваном, гипнотизерша принялась с важным видом выделывать необходимые пасы. Она как бы дирижировала тем сном, который, витая пока где-то в неизвестности, должен был явиться на ее зов и околдовать нас. Дядя Самсон уснул сразу. Так затихает и превращается в безжизненный столб автомат, который перестала питать нужная для его деятельности энергия. Он не храпел и даже, как мне показалось, не дышал. Он сидел на диване, закрыв глаза и неимоверно до жути выпрямив спину, напряженный, как камень, и какой-то надменный.

А мне пришло в голову, что Фенечка Александровна слишком поспешно взялась за дело. Не было ни репетиции, ни подготовки, нам не дали время на размышления, на то, чтобы должным образом сосредоточиться. Я не успел привести свои мысли в порядок. И потому вся затея заведомо обречена на провал.

Но внезапно я поймал себя на том, что у меня нет никаких мыслей. Моя голова была свободна от размышлений и едва ли нуждалась в специальной подготовке. Ей не на чем было сосредотачиваться, она парила в безмятежной, отрадной пустоте, похожей на легкое скольжение в сон. Я еще понимал, что Фенечка Александровна должна направить наше с дядей сознание на возрождение воспоминаний десятилетней давности, но не слышал ее наставлений, а она их, вероятно, уже произносила. Стало быть, я сплю?

Я шел по аллее к величественному особняку дяди Феофана, куда меня отправили на лето родители. Они хотели вздохнуть с облегчением и хотя бы на время освободиться от моих глуповатых проделок. Разве это сон? В окне на втором этаже всплыло бледное и огромное, как полная луна, лицо тети Домны. Она приветливо улыбнулась и помахала мне. Мне девятнадцать лет, и я из тех, кто не остепенится, пока их не поучит уму-разуму сама жизнь. Из дома выбежал маленький мальчик Митя, он бросился ко мне и с восторгом обхватил ручонками мои колени. Он рад мне, поскольку в его памяти еще свеж мой приезд и я для него по-прежнему гость, новый человек, а он обожает гостей. В большой комнате на первом этаже неутомимо крутилась Клара, выискивая пути к пакостям, которые только любящее сердце матери могло выдавать за невинные детские шалости. Этой вредной девчонке я уже дал разок пинка под зад, когда она запустила мне под рубаху горсточку дождевых червей. Войдя в комнату, дядя Феофан - он был в майке и широких "семейных" трусах - объявил, что пора обедать. Мы сели за стол. И мое внимание сосредоточилось на Полине. Тетя Домна с видом богини плодородия и угощений разливала суп. Понимая, что если буду открыто уделять внимание своей двоюродной сестре, это в конце концов вызовет недоумение у ее родителей, я наблюдал за ней украдкой. Ей едва стукнуло десять.

Этим летом гостил у брата и дядя Самсон. Ему отвели угловую комнатку на втором этаже, откуда он почти не выходил, предаваясь своим таинственным экспериментам. Поскольку никто не знал, что хочет изобрести этот чернокнижник, молва колебалась между двумя гипотезами: он либо мечтает получить золото прямо из воздуха, либо ищет формулу бессмертия. Для взрослых эти гипотезы служили поводом для насмешек над ученым, я находил их глупыми, а для детей они были настолько непостижимы и темны, что они считали дядю Самсона попросту сумасшедшим, которого необходимо всячески преследовать и травить. Даже не по возрасту серьезная Полина иной раз позволяла себе дерзкие и бессмысленные насмешки над беднягой. Впрочем, надо сказать, что дядя Самсон сносил пытку, которую устраивали ему эти шалопаи, столь же стоически, как терпел мух, садившихся ему на нос. Широкая душа!

Необыкновенно стройное, напрочь лишенное какой-либо подростковости телосложение Полины глубоко волновало меня, говоря откровенно, сводило меня с ума. Оно приходило в мои сны, не сразу принимая облик самой Полины, а складываясь поначалу в разные причудливые, дивной красоты, неземные формы. Оно было живым и жило как бы отдельно от девочки, еще, естественно, не понимавшей, каким волшебным ключем к могуществу она владеет. Я любил ее телосложение. Когда она горделиво вздергивала носик, я ощущал ее своей повелительницей.

Однажды ранним утром дядя Самсон вышел из дома и увлек меня в лес. Он назвал это прогулкой, своего рода пикником. Но я не понимал, почему он выбрал именно меня, не чувствовал, что нужен ему. Он шел молча, о чем-то задумавшись и не обращая на меня ровным счетом никакого внимания. Я плелся за ним. Так мы шли долго, и вдруг дядя вскрикнул, как вскрикивают от неожиданности или ужаса. Я увидел гладкий и блестящий лошадиный череп, мирно покоившийся на высоком мшистом камне.

- Сдается мне, это череп той лошадки, которой я в свое время выбил оба глаза зараз, - сказал дядя довольно весело.

- Ты выбил глаза лошади? - удивился я.

- Да, был такой случай, - ответил он и изобразил мимолетную печаль по тому поводу, что некогда предавался столь жестоким развлечениям.

Мне трудно было представить добряка дядю в роли палача, обидчика ни в чем не повинного животного. Продолжая удивляться, я спросил:

- Но как ты это сделал, дядя?

- А вот так!

С этими словами он расставил два пальца на правой руке вилкой и ткнул в пустые глазницы, смотревшие на нас с какой-то потусторонней грустью. Но тут же он отдернул руку, как если бы наткнулся на мощный разряд электрического тока. Его лицо исказила гримаса ужаса.

- Там не пустота! - крикнул он. - Там нет глаз, но есть что-то другое!

Между тем внутри черепа раздался громкий и дикий скрежет. Когда он сменился голосом, мы, отпрянувшие в сторону, не уловили, но это был чистый и ясный голос. И мы услышали:

- Ты будешь думать обо мне до конца своих дней, а ты изнасилуешь девочку.

Вне себя от страха мы побежали прочь. Я не чуял под собой ног, а дядя бежал так, что тряслась земля. При этом он скулил, как зверек, коротого травят собаками. Но надо отдать ему должное, он первый опомнился, пришел в разум и вернул себе достоинство, особенно необходимое в столь странных обстоятельствах. Перейдя на мерный, прогулочный шаг, насвистывая и хмыкая себе под нос, он продвигался к дому брата громадной живой горой, которую не сокрушить ни ураганам, ни времени, ни каким-либо непостижимым явлениям. Я старался держаться поближе к нему, ибо мне представлялось, и, видимо, не без оснований, что коль череп заговорил, то он способен и превратиться в коня, который помчится за нами, чтобы отомстить за давнюю дядину жестокость.

- Ты понял? - вдруг спросил дядя Самсон.

- Что? - встрепенулся я.

- Я спрашиваю, ты понял пророчество, которое мы только что услышали?

- Да как же его можно понять?!

- Очень просто. Одна его часть имеет отношение ко мне, другая к тебе.

- А как разделить эти части, если даже не были названы имена?

- Хорошо, поставлю вопрос так... Ты согласен до конца своих дней думать об этом черепе?

- Нет, зачем мне это... - тупо возразил я.

- Значит, это мой удел.

- А мой?

- Изнасиловать девочку.

Я вытаращил на дядю глаза. Ей-богу, порой он говорил такие вещи, что оставалось лишь удивляться, как земля тут же не заглатывала его.

Дядя же, произнеся роковые слова, напустил на свое лоснящееся от пота лицо чудовищное выражение отвращения ко мне. Он уподобился богу, проклинающему свое творение. Он не хотел иметь дела с человеком, которому на роду написано быть насильником.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дядя Самсон, как его ни уговаривали остаться, в тот же день уехал. Этим он ясно давал мне понять, что огорчен тем, какое поприще для себя я выбрал, и не желает находиться рядом со мной, когда возьмусь за дело и начну насиловать девочек.

У меня после его отъезда остался на душе горький осадок. К тому же я чувствовал себя обманутым. В конце концов я никогда по-настоящему не был склонен к насилию, ни разу не дал дяде повод заподозрить во мне негодяя, высматривающего добычу среди маленьких девчушек. И если принимать всерьез пророчество лошадиного черепа, то почему, собственно, я должен брать на себя наихудшую его часть, а дяде дарить ту, что полегче?

Разве он не решил самовольно, не спросив толком моего мнения, присвоить себе эту гораздо более благополучную часть? Тогда какие же разговоры могут быть о том, что я-де чуть ли не добровольно пускаюсь во все тяжкие? Конечно, дядя Самсон быстрым жульничеством, которое он совершил с пресловутым пророчеством, обеспечил себе спокойную старость. Но он мог, кстати говоря, учесть то обстоятельство, что я молод, а он уже прожил большую половину жизни. И будь он действительно благородным человеком, а не мелким подтасовщиком фактов, он взял бы зло на себя, зная, что ему уже недолго мучиться раскаянием, а не оставлял его мне, которому еще жить да жить.

Он объяснил срочность своего отъезда какими-то неотложными делами, однако радушные хозяева, дядя Феофан и тетя Домна, заподозрили, что чем-то не угодили ему, и это надолго отравило им существование. Длинными летними вечерами они сидели рядышком на диване, выпятив объемистые животы, и печально гадали, в чем их промашка. А я замкнулся в себе. Естественно, я не мог рассказать о черепе, поскольку не хотел, чтобы меня приняли за сумасшедшего. Но я заходил дальше, я вообще отказывался поддерживать разговор о дяде Самсоне, о котором они только и говорили все эти дни. И в их глазах я получился легкомысленным и нагловатым юнцом, становящимся в позу, презирающим тех, кто заботится о нем. А когда наступил между мной и ними такой разлад, я сгоряча поверил, будто пропасть пролегла и вовсе между мной и всем миром. Я очутился вне общества, вне закона, вне действительности.

Чем больше распалялось во мне негодование на подлое обращение со мной дяди Самсона, тем сильнее обуревало меня желание и впрямь совершить нечто из ряда вон выходящее. От беспокойства я не находил себе места. Мне казалось, что Полина попадается мне на глаза чаще обычного, что напрашиваются определенные выводы, что это не случайно и, скорее всего, подстроено. Она стала моим бредом. Я сторонился ее, но выражалось это лишь в том, что я не заговаривал с ней, а если она сама обращалась ко мне, то отвечал односложно и угрюмо. Однако мой взгляд то и дело присасывался к ней, как пьявка. Я мысленно раздевал ее.

Теперь мне представлялось, что до пророчества я по-настоящему не думал о Полине, не любил ее, почти не замечал ее, зато после того, как я услышал, что мне уготовано, вся моя жизнь превратилась в сплошное вожделение, в желание обладать ею. Я не делал больших и четких различий между добром и злом, но все же был не настолько глуп, чтобы не понимать, что мои помыслы преступны. Полина еще ребенок и, кроме того, моя родственница. Как мне вообще пришло в голову, что я мог бы быть с нею!

Однажды меня в лесу настиг дождь, и я бросился бежать к дому. Но на поляне я увидел, что Полина - она была одна, и всю ее одежду составлял простенький купальник - ликующе и неистово танцует под этим теплым дождем. Ее длинные светлые волосы, напитавшись небесной влагой, сделали прелестно гладкой ее головку, прилипли к ее шее и плечам. Я остановился, пораженный красотой этого видения. А она не замечала меня и продолжала лихо отплясывать, подставляя смеющееся лицо тяжело и густо падавшим струям.

Свет той жизненной энергии, которую она излучала, долетая до меня успевал потускнеть и накрывал меня уже как тьма. Я издал звериный рык и бросился к сестре. Полина испуганно вскрикнула. Она привыкла за последнее время, что я молча и немножко надменно всех сторонюсь, а тут я мчался к ней с искаженным от злобы лицом. Я повалил ее в траву. Она сопротивлялась, ругая меня. Но она еще не догадывалась, что я в действительности хочу с ней сделать, и думала, что я только решил за что-то побить ее. Поэтому она просто дралась со мной, защищалась от меня, взбесившегося дурака.

Но когда я разодрал на ней купальник, стал мять ее маленькую грудь, лихорадочно целовать ее в губы и неопытно, трудно устраиваться на ее животе, она сообразила, что мои планы идут гораздо дальше обычной детской драки. И самым интригующим, ужасающим и отталкивающим на свете для нее было именно то, что я собирался сейчас сделать. Судорожно дергаясь подо мной, она запрокинула голову, и из ее разинутого рта вырвался вопль отчаяния и смертельной тоски.

Наверное, я, захваченный собственными переживаниями, не вполне расслышал ее крик. Мне тоже было страшно. Я и сам был напуган своими намерениями, тем более что толком не знал, как должным образом их осуществить. Я протянул руку к ее лону, надеясь проторить пути для своего безумия к райским кущам любви, - и рука погрузилась во что-то вязкое, влажное, бездонное. Мои усилия вытащить ее обратно не имели никакого успеха, она увязала все глубже. Зажатая как в тисках, моя рука опутывалась, между тем, паутиной, которую ловко набрасывал на нее живший внутри моей сестры человек, и безвольно влеклась в теплый внутренний мрак, а за ней влекся и я.

Так вот почему много лет спустя Полина намекала мне, что меня привязывает к ней совершенное некогда преступление. Я закричал от ужаса. Мой крик, раскрывшись веером над пустыней жизни, отделявшей меня от будущих упреков и претензий сестры, слился с ее поросячим визгом, а чуть поодаль протяжно и жалобно захныкала Фенечка Александровна. Невероятным усилием выдернув руку из засасывавшей ее трясины, я с тонким крысиным попискиванием побежал по комнате, ныряя в углы и едва ли не всюду натыкаясь на испуганно вытаращенные глаза хозяйки.

- Нестор! Нестор! - звала она. - Успокойся, прошу тебя, все позади!

- Но этого не было! - крикнул я. - Не было! Я не делал этого, даже не пытался! Это обман! Я не мог изнасиловать свою сестру! Я мог думать об этом, мог хотеть этого, но сделать...

- Я тебе верю, успокойся, - перебила Фенечка Александровна. - Это был дурацкий опыт, мы совершили ужасную глупость, не нужно было этого и затевать... Но твой дядя, Нестор...

- Это он! Он исказил правду... оклеветал меня... заставил поверить в глупое пророчество... заставил делать то, что я совсем не собирался делать...

- Но где он, Нестор?

Я огляделся. Дяди Самсона в комнате не было. Обескураженная Фенечка Александровна смотрела на меня побитой собачонкой.

- Я потому и прервала сеанс, что он внезапно исчез, - сказала она.

- Исчез?

- Ну да... Как если бы растворился в воздухе...

Понемногу успокаиваясь, я пригладил рукой растрепавшиеся волосы. Расправил плечи, постарался взглянуть орлом.

- Этого следовало ожидать, Феня. Ведь мы имели дело с фантомом, а не настоящим дядей Самсоном. Он завел меня в очередной тупик, а сам увернулся, полагая, что отлично справился со своей задачей. Но не тут-то было! Меня так легко не сломаешь. И на мякине не проведешь. Если я твердо знаю, что не насиловал сестру, не набрасывался на нее под дождем, то кто или что заставит меня думать, что это все же было?

Фенечка Алексадровна, одобрительно и торопливо кивавшая на каждое мое слово, смущенно пробормотала, едва я закончил свою гордую речь:

- Нестор, но еще одно... Ты изменился... Ты стал каким-то другим, Нестор...

- Не понял...

Она взяла меня за руку и подвела к зеркалу. Сначала я не сообразил, что нового закралось в мое отображение, затем кое-какие смутные подозрения зашевелились в моей душе. Фенечка Александровна подтвердила их, выдохнув:

- Ты страшно помолодел...

Вот именно что страшно, я сбросил добрый десяток лет и выглядел просто молодцом. В каком-то смысле это было не так уж плохо. Многие согласились бы поменяться со мной местами. Но то, что внешне выглядело недурно, волшебно и заманчиво, по своему существу было более чем опасно. Если я назвал фантомом своего дядю, который исчез во время гипнотического сна, то разве не было теперь у Фенечки Александровны оснований считать таким же фантомом и меня, странным образом перекочевашего во время того же сна в собственную юность?

Защищая свою подлинность, я враждебно посмотрел на женщину. Она-то ничуть не изменилась, изменился только я. Значит, время отнюдь не обратилось вспять, это я, я один, перекинул мостик в прошлое и перебежал по нему, никого не увлекая за собой. Но я не мог допустить, чтобы у Фенечки Александровны возникли сомнения на мой счет.

- Что же ты теперь будешь делать? - спросила она с тревогой.

- Ничего... Жить... Пойду к жене. Ты вот не веришь, что я тот же, каким вошел в твою квартиру. А она поверит, потому что она любит меня.

- Нет, я тоже верю... Просто я подумала, что это... это преображение... убьет тебя. Сразит наповал, хочу я сказать...

- Почему оно должно сразить меня наповал? Ничуть не бывало! - откликнулся я с показной бодростью. - Я чувствую себя превосходно. Мне можно только позавидовать.

Не думаю, что Фенечка Александровна поверила в мой оптимизм и что в ее сердце разгорелась зависть. Однако возиться с ней было некогда, я попрощался и ушел, пообещав в ближайшие дни навестить ее.

Едва я оказался на улице, между темными, погруженными в сон домами, страхи и сомнения вспыхнули в моем мозгу как фейерверк. Вдруг Агата не пожелает признать и принять меня в качестве какого-то там местного Дориана Грея, прогонит меня? И этот поступок не был бы совершенно необоснованным.

С другой стороны, мной владела молодость, мою грудную клетку распирала молодеческая сила. Я больше не хотел сопротивляться монстру лишь пассивно или вести с ним какую-то рассчетливую войну. Я хотел выступить открыто, опрокинуть его и растоптать. Юный человек борется не за свою шкуру, как тот, кого уже потрепала жизнь, кто в глубине души даже и не против свести счеты с последней, но в страхе перед небытием цепляется за свое жалкое существование. Юность жаждет самоутверждения, она гордо и, если надо, грубо утверждает себя, и ее не напугает, а возмутит, если по странному стечению обстоятельств на том месте, на которое она претендует, вдруг окажется какое-то инфернальное создание.

Выяснив для себя свое новое положение и мировосприятие, я повернул назад к Фенечке Александровне. Она открыла дверь на мой стук, а из-за ее спины тут же вывернулась и ядовито посмотрела на меня Роза. Она была в одних трусиках, белая и тощая, с отвратительно мелкими и острыми чертами заспанного лица.

- Уйди, Роза, - крикнул я раздраженно, - или я за себя не ручаюсь! Я не из тех, кто балует детишек!

Фенечка Александровна, может быть только из соображений безопасности, взяла мою сторону.

- Да, Роза, в самом деле, отвали, - грубо сказала она дочери. - Иди спать. Сейчас не до тебя.

Бормоча себе под нос какие-то детские ругательства, Роза удалилась. Я прошел мимо Фенечки Александровны в кухню, а когда она шмыгнула туда следом за мной, без обиняков потребовал у нее все необходимое для изготовления факела.

- Зачем тебе факел? - спросила она.

- Я пойду в заброшенный дом и покончу с этой тварью.

- Ты думаешь, тебе это удастся? Думаешь, ее легко найти? Легко одолеть? Думаешь, можно одолеть то, что способно изменять человека до неузнаваемости и заставлять его делать то, что он не собирался делать или даже никогда в действительности не делал?

- Я уверен, - одним махом ответил я на все множество ее тревожных вопросов.

Фенечка Александровна с восхищением посмотрела на меня.

- Ты герой, Нестор, ты настоящий герой! - воскликнула она. - Не знаю, поступаешь ли ты правильно и мудро, но в том, что это смелый поступок, я ни минуты не сомневаюсь...

- Погоди! - Я поднял руку, пресекая поток ее красноречия. - Сделай мне факел, а восторгаться мной будешь потом. Пока я еще не совершил ничего героического.

Фенечка Александровна взялась за дело с просветленным лицом - наконец-то она встретила настоящего мужчину. Она не понимала, что мое геройство и рыцарство коренилось не в истинном мужестве, а всего лишь в возвращенном мне юношеском самодурстве, которое вполне могло толкнуть не только на схватку с чудовищем и мировым злом, но и на разные дикие выходки и даже на насилия по отношению к маленьким беззащитным девочкам.

- А что мне делать, если ты не вернешься? - спросила Фенечка Александровна, когда факел был готов.

- Ничего не делать. Жить, как жила до сих пор.

Я внимательно осмотрел факел и остался доволен ее работой.

- Я пойду к твоей жене. Все ей расскажу... Расскажу, как все это началось и чем закончилось... Она поймет. Поймет, что ты погиб, как подобает настоящему мужчине. Что ты жил как истинный герой и достойно принял смерть... - лепетала Фенечка Александровна.

Я лишь усмехался на ее слова. То, что она внезапно словно потеряла чувство меры и ударилась в театральность самого низкого пошиба, могло навести меня на мысль, что и она внезапно преобразилась и я имею дело уже не с живым человеком, а его карикатурой или даже натуральным призраком. Но я, преисполненный решимости покончить со всем этим бредом и кошмаром, уже не думал о подобных вещах.

С факелом в руках я направился к двери.

- Я пойду с тобой, Нестор! - слабым голосом выкрикнула Фенечка Александровна.

- Ни в коем случае, - отрезал я. - Меньше всего эта история касается тебя. Это мое дело. И я пойду один.

- Но разреши мне хотя бы немного проводить тебя, - взмолилась она.

Я разрешил, в конце концов было даже приятно, что она так печется обо мне, это льстило моему самолюбию, поднимало мой престиж в моих собственных глазах. Я уже как-то свыкся с мыслью, что становлюсь героем, человеком, достойным неподдельного восхищения. И оттого, что это так, мне хотелось быть лучше, чем я был или чем вообще мог быть.

Когда мы вышли на улицу и быстро зашагали в темноту, Фенечка Александровна, сознательно, хотя и робко прижимаясь ко мне, проговорила:

- Если бы ты знал, Нестор, как тяжело терять человека, к которому успел привязаться!

- Рано ты меня хоронишь, Феня, - усмехнулся я, - откуда у тебя такая уверенность, что я не вернусь?

- Да ведь ты покидаешь меня! - воскликнула она с чувством.

- У меня вовсе нет ощущения, будто я иду на верную смерть. Может быть, это не очень-то и сложное дело. Может быть, это совсем простая работа, которую я обязан выполнить как можно скорее и лучше, и тогда...

Я замялся и ускорил шаг, чтобы скрыть смущение.

- А что тогда? - тут же подхватила она.

Похоже, у нее сложилась иллюзия, что сюжет, начавшийся в заброшенном доме, настолько запутал нас, что наши отношения волей-неволей зашли дальше просто дружеских и, если мне сужденно вернуться, я вернусь именно к ней. Не мог же я, разрушая эту отрадную для нее иллюзию, прямо сказать, что вернуться предпочту все же к жене. Мне не хотелось обижать Фенечку Александровну, тем более в такую драматическую и торжественную минуту. И я молчал.

- Ах, если бы не было всего этого! - продолжала она взволнованно. - Ни заброшенного дома, ни этого неизвестного существа, которого я боюсь, как ничего другого на свете, ни этой ночи, ни необходимости расставаться...

- Не было бы... А что же было бы? Что должно быть, Феня?

- Я хочу, чтобы был ясный день, светило солнышко и были поля и луга, и лес на горизонте, и травка чтоб зеленела... И чтобы мы, взявшись за руки, шли по полю, а смерти, такой, как у моей бедной Глории, смерти чтоб не было!

Впереди затемнела громада дома, в который мне предстояло войти, возможно, без всякого шанса затем благополучно выбраться из него. Мечты моей спутницы отчасти захватили меня. Я бы и сам не протестовал, когда б вместо ночи с таящимися в ней опасностями торжествовал ясный, солнечный день.

Я остановился и, схватив Фенечку Александровну за плечи, с силой повернул ее к себе. В этот мемент из-за туч выглянула луна, и в ее свете я увидел, что по бледным щекам женщины катятся слезы. Эта слабая и чувствительная душа любила меня. Пораженный открытием, я в замешательстве произнес:

- Все будет как ты хочешь, Феня. И я вернусь, вот увидишь. Ты напрасно волнуешься. И я прошу тебя об одном: иди домой. Иди домой и жди меня там. Я вернусь... Не стой здесь и не ходи за мной. Пообещай мне, Феня, что ты сразу же уйдешь.

Извиняющаяся улыбка сделала ее лицо маленькой точкой, тускло мерцавшей среди падавших отовсюду теней.

- Да как только ты отойдешь от меня на шаг, я побегу отсюда не чуя ног, - сказала она. - Я такая трусиха.

- Хорошо, - одобрил я. И собрался идти, но Фенечка Александровна, протянув руку, остановила меня.

- Можно я тебя поцелую на прощанье? - робко попросила она.

- Можно... только быстро... - пробормотал я.

Женщина выдвинулась из темноты, удалившей ее было от меня, ее лицо снова стало большим и достаточно ярким, она, следуя моему наказу, быстро обняла меня и поцеловала в лоб.

- Теперь иди!

Я повернулся и пошел. Я остался один на один с заброшенным домом. Мне уже было не до забот о Фенечке Александровне, но игра в эту заботу все же еще связывала меня с привычным миром, и я, не сомневаясь, что она стоит на прежнем месте и провожает меня взглядом, обернулся, чтобы погрозить ей кулаком. Фенечка Александровна во весь дух неслась прочь. Ну да, она трусиха, что поделаешь. Но обида занозой вошла в мое сердце. Пережевывая эту обиду, я приблизился к дому.

Он не подавал признаков жизни, тьма, исходящая от него, была гуще ночи. Он вовсе не прятал в темноте свои тайны, а сам был мраком, и я не без страха подумал о том, с какой легкостью может этот мрак накрыть меня. И мысль, что я нужен чудовищу живым, а не мертвым, показалась мне утешительной.

Искать на этажах было лишено какого-либо смысла. Я решил сразу спускаться в подвал. Вскоре я стоял перед дверью, дальше порога которой в прошлый раз идти так и не решился. Сердце как взбесившееся колотилось в груди. Я постоял какое-то время на месте, надеясь унять его неистовство. Одновременно я прислушивался, радуясь своей чуткости как некой баснословной удаче, посланной мне судьбой. Из-за двери не доносилось ни звука. И так всегда: я не вижу и не слышу его, а он видит и слышит меня. Он чует меня.

Наконец я счел, что можно двигаться дальше, что там, внутри, все спокойно, а беспокойство сердца уже более или менее улеглось и больше не мешает мне действовать. Я поднес крошечное пламя зажигалки к тряпичному кокону, увенчивавшему один из концов врученной мне Фенечной Александровной палки. Факел вспыхнул, огонь восторжествовал и пустился в пляс, танцуя ровно и изящно. Подвижный свет озарил мое местонахождение. Дверь и ступени. Все выглядело очень мрачно. Я толкнул дверь, переступил порог и стал спускаться вниз.

Возможно, ко мне вернулась зрелость, я больше не чувствовал себя небывалым молодцом, героем и богатырем. Правда, то, что я сейчас делал, никоим образом не связывало меня с миром, где имеют значение возраст человека и нормы поведения, где жили Агата и Фенечка Александровна и где каждый вынужден подчиняться одним и тем же физическим законам. Не только не связывало, но и отторгало меня от этого мира, и я не знаю, откуда и как возникла такая моя отрешенность и абстрактность. Может быть, причиной тут было то, что делал я все это исключительно для себя одного, ведь никто не посылал меня на этот подвиг и никто не искал спасения от монстра, как приходилось искать мне. А может быть, мое делание было лишь видимостью, прикрывавшей совсем другие дела, совершаемые мной или от моего имени, и только неодолимая внутренняя слепота мешала мне разглядеть правду.

Так или иначе, я внезапно осознал себя человеком без возраста, без имени, человеком, растерявшим все связи, какие когда-либо имел, и утратившим всякое представление о том, как живут в мире, который я покинул. Следовательно, и цели никакой у меня не было. Но я продолжал идти вперед. Можно сказать, что упорство двигало мной. Но так ли это? Несомненно, что мной двигала воля. Но была эта воля моей? Или она внедрялась в меня извне? Может быть, я понадобился теперь здесь, как некогда оказывался нужен в разных вымышленных деревнях призракам, надевавшим маски моих родичей, моих друзей и врагов?

Миновав глухую серую стену, я свернул за угол и увидел перед собой длинный, теряющийся в темноте коридор, разделенный на небольшие отсеки. Я прошел его, освещая факелом, и не нашел ничего подозрительного.

Я находился словно в безвоздушном пространстве. Наконец именно это показалось мне подозрительным. Ведь в прошлый раз я явственно чувствовал запах, и этот запах выдавал чье-то присутствие, и он отпугнул меня. А нынче я продвигался словно среди образцовой стерильности, в славном местечке, где ничто не наводит на тревожные размышления, не заставляет насторожиться ни шорохом, ни шелестом каким-нибудь невидимым в темноте, ни похожим на дуновение прикосновением к затылку.

Я остановился, прислушиваясь. И тотчас мне в нос шибанула вонь - такая бывает на морском берегу от выброшенной на песок прибоем или рыбаками, гниющей рыбы. Этот запах настигает того, кто устает жить возле моря или вдруг некстати перестает сознавать его близость. Он обрушивается плотной волной, одурманивает голову, пронизывает до костей, а потом преследует в краях, где о море знают лишь понаслышке и оно представляется разве что доисторической разнузданной стихией, откуда вышла страшная жизнь первых обитателей Земли.

Теперь я не был один в неизвестности. Возник и шелест, как если бы его вызвала к жизни тоска моего одиночества. Волна наехала на песок и отъехала, балуя кудряшками пены. Замок, выстроенный на берегу из песка детскими руками, рассыпался с едва уловимым шорохом. Я ткнул факелом в одну сторону и в другую. Во все стороны света. Мой испуг был детским, как и предшествующее ему возведение замка, и я прятался за факелом, как за самым надежным из возможных щитов. Я находился в довольно просторном помещении. Нигде в этом подвале не было ничего, напоминающего о деятельности человека, кроме, разумеется, самого подвала.

Я крикнул: эй! Зачем я провел этот звуковой эксперимент? Непонятно. Хотел привлечь внимание друзей и врагов, противников и союзников? Эхо моего выкрика долго, с жесткой и страстной силой носилось по пустым помещениям. Я повторил опыт, и снова никто, кроме эха, не откликнулся. Я поворачивал свой сияющий щит в разные стороны. Плясали языки пламени, и высокие сырые стены окружали меня.

Наконец я увидел то, что искал. Где-то капнула вода. Существо устремилось на этот звук. Оно вышло из воды и пришло ко мне, не обремененному памятью о ленности морской глади и ужасе океанских бурь, а теперь торопилось исчезнуть в пучине, дарующей половину невесомости.

Свет факела выхватил из темноты движущееся тело. Оно было похоже на ленту с одинаково острыми концами и утолщением посередине. Встав на один из концов, лента легко и плавно скользила, диагональю наклоняясь вперед. Все это тело, исполненное влажной блестящей черноты, пронизывала странная, возможно лишь кажущаяся прозрачность, - так же прозрачна и вместе с тем непроглядна ночь. Тело переливалось, изгибалось, виляло, не делая при этом ни одного лишнего движения.

Не исключено, что оно скользило на голове, хотя с равным успехом головой могло быть и то, что оказалось сверху. Трудно сказать, где у этого гада помещался разум, но он демонстрировал его уже тем, что улепетывал от меня. Он поступал весьма благоразумно, ибо я впал в ярость и не видел в нем ничего, что могло бы этой ярости достойно противостоять. Монстр, даже когда он вытягивался во всю длину, не превосходил меня ни ростом, ни общими габаритами. Я полагал, что мне не составит большого труда справиться с ним. Он умел напускать чары, но вряд ли располагал необходимой для физического сопротивления силой.

Уверовав в близкую победу, я бросился за ним, размахивая факелом. Он проскользнул в какой-то узкий проход, и я последовал за ним. Мы очутились в тесной каморке с низким потолком. На полу лежала квадратная решетка, а под ней плескалась и блестела вода. Мой вертлявый незнакомец замешкался, протискиваясь между прутьями. На миг он раскрылся, как бы повернувшись ко мне другой плоскостью, и оказался гораздо шире, чем я предполагал. В том месте, где его туловище утолщалось, вспыхнул и установился ровным мерцанием продолговатой формы глаз с едва очерченным зрачком.

Он смотрел пристально и ярко, но без силы, которая могла бы меня парализовать. Я ткнул факелом в этот глаз. Раздалось шипение угасающего в водянистой массе огня, которому вторил тоненький писк ошалевшего от боли существа. Мы погрузились в темноту. Вдруг на мои плечи шлепнулось что-то мокрое и липкое.

Я попытался вырваться из этих отвратительных объятий, но они еще крепче стеснили меня, оторвали от пола, повлекли вперед, втягивая и заворачивая во что-то мягкое, плавное и холодное. Происходила борьба, но я в ней уже не участвовал. До меня внезапно дошло, что мы протискиваемся между прутьями решетки. Но как это могло происходить со мной, обладателем твердых костей, вовсе не приспособленных для проникновения в столь узкие щели?

Среди черной прозрачности я каким-то образом увидел мелкую рябь воды. Она приближалась. Мы упали в нее, и ей, казалось, не будет конца. Я уже не улавливал никаких запахов, перестал различать тепло и холод. Мягкая и неподатливая чернота все теснее и гуще обнимала меня, сжимала, растекалась по мне, подчиняясь формам моего тела и одновременно уничтожая всякую форму. Свет, излучаемый не иначе как жаждой жизни, померк в моих глазах.

--------------

Не сомневаюсь, что продолжительное время находился в обмороке, который правильнее было бы назвать отсутствием существования. Когда сознание вернулось ко мне, я обнаружил себя в темноте, в мягкой и теплой безысходности. Это значит, что оттуда не было выхода. Вернувшееся ко мне сознание не имело ни разума, ни памяти. Я просто лежал в теплой темноте, не чувствуя собственного тела. И у меня не было никаких забот.

Но вскоре я сообразил, что если это место не позволяло мне двигаться, то само оно каким-то наружным образом все же передвигается. Так человек неподвижно лежит в могиле, но в то же время продолжает вместе с землей вращаться вокруг солнца. Однако я лежал вовсе не в могиле. Моим местом стало чрево моей жены Агаты. Это открытие несказанно удивило меня, и удивление наладило усиленную работу сознания, пробудило разум и память. Судя по всему, я стал расти не по дням, а по часам.

Открытия следовали одно за другим, и иные из них были настолько поразительны, что я, давая волю своим чувствам, исступленно сучил руками и ногами. Например, я узнал, что мои бренные останки все же преданы земле. Объяснить это обстоятельство, явно вступавшее в противоречие с тем, что я продолжал жить, было мне не под силу.

Я все больше постигал действительность, которую мог неизвестным мне способом наблюдать прямо из своего укрытия, но в которую по-прежнему не имел доступа. Мне стало ясно, что Фенечка Александровна пришла, как и обещала, к Агате и рассказала о случившемся в роковую ночь. Женщины подружились и вместе оплакивали мою гибель. Они ходили на кладбище ухаживать за моей могилой. Дядя Самсон и дядя Феофан, опечаленные моей безвременной кончиной, выложили кругленькую сумму на памятник, а женщины, которым не давала покоя жуткая непостижимость моей гибели, придумали эпитафию, сентиментальные славословия которой завершались внушительными словами "победитель зла".

Агата пришла в кладбищенскую контору договориться о возведении памятника. Выслушав пожелания заказчицы, начальник поднял на нее удивленный взгляд.

- Вы уверены, что хотите именно такую надпись на памятнике? - спросил он.

- Да, - уверенно ответила Агата. - Тело моего мужа нашли в подвале заброшенного дома... с явными следами отчаянной борьбы... оно было ужасно обезображено...

- И это дает вам основания думать, что ваш муж победил зло?

Да, моя жена, подстегиваемая неистребимым энтузиазмом Фенечки Александровны, именно так думала. И несокрушимо стояла на своем.

Памятник установили. Не скрою, это меня порадовало. Когда женщины и мои дядья приходили на кладбище и, сгрудившись вокруг весьма величественного монумента, каждый раз заново вникали в громкий, едва ли не оглушительный смысл слов "победитель зла", я радостно посмеивался в животе Агаты и мысленно потирал руки от удовольствия. Человек умирает, и порой случается так, что к нему приходит посмертная слава. Ну, собственно говоря, не к нему, он-то покоится в земле и земное ему уже без надобности. А вот я скоро снова выйду на белый свет, и тогда слава, которую я снискал своими прошлыми деяниями, мне вполне пригодится.

Но вскоре я, предвкушавший счастливое и веселое будущее, споткнулся об это слово "посмертная". Почему же ожидающая меня на выходе из материнского чрева слава должна называться посмертной, если я вовсе не умирал? Или все-таки смерть в определенный момент вмешалась в мое существование и прервала его на какой-то срок? В таком случае какое же отношение я имею к тому Нестору, который нынче служит кормом для червей и удобряет собой почву?

Никакого! Я постиг это. Меня ждет собственная жизнь, новая, молодая, значительная, совершенно не похожая на жизнь какого-либо другого человека. Посетители кладбища, проходя мимо могилы Нестора и читая это выспреннее и в конечном счете неубедительное заявление эпитафии о победе над злом, грустно покачивают головами. Они полагают, что скорбящие родственники покойного от горя лишились разума. И этих сторонних наблюдателей, у которых с их покойниками и могилками их покойников все в порядке, можно понять. Существовал ли когда-нибудь на белом свете человек, который с полным правом носил при жизни или носит после смерти баснословное имя победитель зла?

Чем основательнее я размышлял о Несторе, чьими глазами в силу нелепого заблуждения некоторое время смотрел на мир, тем все более и более сомнительным типом он мне представлялся. Все эти темные истории, в которые он попадал; и это его бесконечное блуждание в трех соснах... Разве было в его жизни хоть что-то, чему я позавидовал бы, что пожелал бы перенести в свою жизнь или по крайней мере продолжить в роли добросовестного наследника? Ровным счетом ничего. И ничего общего с этим человеком я иметь не хочу.

Выяснив это для себя, я стал с ужасающей стремительностью набирать самостоятельность, вес, значительность, мои запросы росли, я не шутя требовал выхода из этого узилища, ставшего для меня слишком тесным. И с такой же быстротой во мне угасала и исчезала память о человеке, чьей жизнью я чуть было не опутал себя как цепями, в простоте душевной приняв ее за свое прошлое.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

231831  2001-08-24 11:50:19 LOM - Кровь хлещет в первый ряд! "- О, вещий череп... Ты же знаешь эту историю про князя, которого ужалила выползшая из черепа змея. Только напрасно называют вещим князя, в действительности вещим всегда был и остается череп. Подумай сам, что такого вещего в том князе, если он просто подставил ногу под укус змеи? А вот не было бы черепа, в котором притаилась змея, не было бы и этой поучительной истории." Из-за этого черепа такая кутерьма, как в фильме ужасов... Этакий голливудский киносценарий со всем рационом спецэффектов и почти настоящей геенной огненной... Страшно, аж жуть...