|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
═
ЛИСТЬЯ МОСКОВСКОЙ ОСЕНИ
(Повесть)
═
═
═
Вместо предисловия
═
═
═
Сейчас здесь, за границей, я обнаружил удивительную вещь -- отсюда невозможно писать о нашей российской действительности в фантастическом ключе, т.е. используя, как обычно я делаю, некий фантастический прием. Это оказывается совершенно ненужным по одной простой причине -- сама Россия и вся ее внутренняя жизнь представляются отсюда неким нереальным, несуществующим в природе явлением. Это все равно что описывать, как спит человек, а ему снится сон, будто он спит и видит фантастический сон. Получается масло масляное, претящее минимальному художественному вкусу. И, следовательно, та история, которая будет дальше рассказана, а она еще не написана, конечно, будет совершенно невыдуманной, а тем не менее, мне ее написать хочется, точно она есть сплошное произведение фантазии, игра ума, феерия. И коль скоро мне ее так хочется донести читателю, то уверяю, она будет интересной в не меньшей степени, чем любое приключенческое чтиво. Тем более, что написана она будет очень быстро, ведь мне ничего не надо будет придумывать, все герои суть реальные люди, все события -- действительны.
Итак, главный герой располагается в России. Человек он уже, как и я, немолодой, лет сорока, и во многом мне близок, и во многом на меня похож, но, все ж таки, это человек другой, и это станет тут же ясно по той откровенности, с которой я буду его описывать и с которой совершенно невозможно говорить о себе. Я не знаю, является ли он лицом типическим, много ли таких людей или мало у нас и будет ли он вообще отражать какие-то общие закономерности, скорее нет, чем да. Ведь и в жизни своей я таких людей встречал мало, даже можно сказать, кроме него и не встречал вовсе. А вот самое смешное, в нашей литературе нечто похожее или, лучше сказать, нечто родственное встречается весьма часто. Конечно, может быть, это только самообман, результат не объективного, но книжного взгляда на жизнь. Да, действительно, ведь когда я думаю о нем, то на ум лезут не какие-то люди из жизни, а все литературные типы, всякие Онегины, Печорины, Карамазовы. А это нехорошо, ведь писатель должен быть самостоятельным, должен иметь свой взгляд, независимый, свежий, писатель должен отталкиваться от действительной жизни, а не от придуманных кем-то раньше героев, иначе зачем вообще писать новые книги, если все о старом? Но что есть эта самая действительная жизнь? Конечно, если бы я сейчас сидел дома, в России, то я бы сразу сказал, что действительная жизнь -- это отремонтированное здание Верховного Совета, это грязные, мокрые весенние Московские улицы, инфляция, реклама и это, наконец, наш политический олимп с полуобразованными депутатами.
Но, слава Богу, я сейчас за границей, а отсюда издалека вся наша огромная реальная действительность совершенно исчезает, а вместо нее появляется только одно умное впечатление, в смысле -- существующее как бы только в уме -- впечатление книжное или, лучше сказать, впечатление интеллектуальное. Да-с, господа-товарищи, от всей нашей матушки-России в моей интеллигентской душе остается не сама Россия, не поле бескрайнее, не конкретная плоская поверхность, а голая идея под названием: Достоевский, Булгаков, Циолковский, Федоров да еще, конечно, Тютчев и Анненский, да еще вспоминается многое, но все из того же ряду. Видите, я человек совершенно книжный и считаю, что земля может быть знаменита только какой-нибудь идеей, а уж никак не географическими красотами. Поэтому я ничуть не стесняюсь своей слабости и подверженности всякому подражанию, ибо для меня это и есть жизнь, ибо мне там интересно, и вряд ли кто-нибудь меня убедит в обратном. А кроме того, мой герой -- человек все-таки не придуманный, человек мне знакомый, так что мое литературное рабство и преклонение перед предыдущими героями, может быть, и не так страшно.
Итак, нашему герою лет сорок, наружности худощавой (как и я, впрочем), но не отталкивающей. Вот и все, собственно говоря, что я могу сказать о его внешности. Да, забыл, конечно, глаза. Глаза у него умные и чаще всего хитроватые. Ну этого хватит, пожалуй, а то вы совсем его узнаете. Конечно, он не Печорин, поглубже будет, скорее Иван Карамазов (мой любимый тип), но только постарше, лет этак через десять, уже поживший и вдоволь насладившийся клейкими листочками и прочими прелестями жизни, особенно в последние годы. Человек он образованный но, к сожалению, не только на хороших примерах, но и, как все мы, на наших советских реалиях. А кроме всего прочего, человек он деловой, активный и, к тому же, профессионал. Вот здесь, пожалуй, уже реальность помогает бороться с литературными предшественниками. Ведь заметьте, что во всей нашей литературе ( а, в основном, она есть литература девятнадцатого века) не было героя со своим делом. Все люди либо военные, либо, так называемые, лишние, своего рода литературные бомжи, без особого рода серьезных занятий и, конечно, не достигнувшие особых успехов на творческой ниве. Все -- неудавшиеся философы и фельдшера или просто неоперившееся студенты, разве что один Базаров, да и тот весьма провинциален. Я даже одно время думал, что все их мучения и колебания единственно от безделья и отсутствия успехов происходят. Но теперь совсем не уверен.
Извините уж за длинное вступление, но еще несколько соображений так и прут из меня. Во-первых, о красотах языка. Здесь я ничего читателю, а особенно с литературными наклонностями, гарантировать не могу. Более того, стою как раз на обратном, что прежде всего должна быть идея, а латиноамериканские красоты или красоты нашего серебряного века, -- увы, я к ним почти равнодушен, -- никакого отношения к литературе не имеют. Да еще и как посмотреть, что есть на самом деле наша российская красота. Я так думаю, она, конечно, есть, и мир ею после девятнадцатого века совершенно изумился, а вот мы-то сами ее прошлепали, промотали, предпочли набоковскую симметрию собственному эпохальному открытию, то есть тому единственному, что Россия и может предложить образованному человечеству. То, что Достоевский всегда стремился разрушить, -- холодную отточенность письма, эту самую настоящую мертвечину, -- наоборот, мы в двадцатом веке, за редким исключением, возвели в ранг искусства. Да в таком случае на это искусство нужно наплевать, потому как человеческое, живое, искреннее слово содержит в себе гораздо больше, чем любая искрометная литературная находка.
Ну да, Бог с ним, я отвлекся. А, впрочем, не так уж и сильно, потому что мысли эти и идеи вполне разделяет и наш герой, и мы даже очень во многом по этой части сходимся. Вот я сказал, что нужно наплевать на красивое искусство, но теперь жалею, -- не совсем, конечно, наплевать (и здесь мы тоже с героем нашим сходимся), -- а, все-таки, фактом литературной игры его принимать будем.
И вот наш повзрослевший не то Печорин, не то Иван Карамазов, а, в некотором роде, даже Петр Петрович Гарин (тоже наш любимый герой), достиг своего пятого десятка, где мы его и обнаруживаем. Какова же его предыстория? Успокойтесь, рассказывать не буду, ибо нет ничего скучнее, чем читать о том, что уже окончилось, я и сам не люблю необратимых явлений. Все это как-то само собой всплывет из последующих событий, тем более что и сам Владимир Дмитриевич (и имя у него такое же, как у меня, по чистому совпадению), очень часто предается воспоминаниям, но не конкретных фактов: где, чего, с кем совершил, а исключительно старинным идеям, над которыми в свое время ломал голову. Да так видно -- не сломал. Вот например, старая идея, поражавшая его с самых молодых корней: откуда, -- он часто удивлялся, -- так точно ему известно: что есть хорошее действие, а что -- подлый поступок? Отчего это он сам, да и часто окружающие люди, знают как надо бы по-доброму поступать в той или иной ситуации? Т.е., конечно, знать-то они знают одно, а действуют совсем из других соображений, но само знание, сама эта проклятая совесть -- откуда в человеке возникает? Правда, был он тогда еще ребенок и не знал, что его матушка в ранее время всегда твердила: это плохо, а это хорошо. Но, во-первых, не могла ему мать обо всех возможных ситуациях рассказать, а, во-вторых, возникает естественный вопрос -- откуда она сама-то знать могла? Получается то же: яйцо и курица. Ведь не из книг же и не из телевизора. Да уж, самый смешной этот детский вопрос затем перерастал в другой. Ведь он видел, что знает о всяком событии и действии гораздо более окружающих, в смысле вредности или благочестия, и не может ли он на этом основании считать себя выдающимся или, по крайней мере, хорошим человеком. Даже детской, юношеской душой чувствовал, -- выдающимся человеком он является (и, извините за эти постоянные скобки, -- я тоже так считаю), но вот был ли он при этом настолько положителен, и поступал ли он всегда в соответствии? К сожалению, -- совсем нет, и по разным причинам. Потому считал себя будущим хорошим человеком. Вот мол, пройдет время, он станет посильнее, а само его сокровенное знание останется при нем, и тогда уж он и станет действительно положительным явлением. Но будущий хороший человек почему-то никак не наступал.
Повзрослев немного, получив высшее образование, а главное, -- образование жизнью, -- он вдруг стал замечать, что куда-то начинает пропадать та детская ясность о добре и зле и даже более того, вдруг с изумлением обнаружил, что вообще есть такие действия, исход которых не только неизвестен, а все время меняется. То есть, в начале как бы дрянь получается, а там, глядишь, все поправилось, и даже начальная подлость чуть-ли не подвигом выходит. Ведь это даже не то, что нам Тютчев завещал, -- мол "не дано предугадать...", -- здесь-то полбеды, обычная экология, а гораздо более того оказывалось, что не то что "не дано", а, вообще, так получается, что всякое действие непременно боком выходит -- то одним, то другим и, в принципе, даже нет никакой возможности рассуждать о далеком будущем. Ну и, конечно, такой умный подход еще дальше вперед отодвигал будущего хорошего человека, да так далеко, что даже сам Владимир стал сомневаться в его пришествии.
В общем, пример я этот привел в основном для того, чтобы вы убедились, что Владимир Дмитриевич человек все-таки глубокий, с мыслями, как, впрочем, и многие наши российские типы. Откуда я знаю такие факты, особенно из детства? Именно потому, что слишком близкий он мне человек, и хотя совершенно ясно, что у таких людей товарищей сокровенных не бывает, но много ли надо близкому человеку для понимания другого, пусть хоть он вообще всю жизнь молчит о себе. А кроме того повторяю: во многом мы схожи.
И вот мы застаем (перейду ли я наконец к делу?) Владимира Дмитриевича в сорокалетнем возрасте, известного в своей области научного человека, абсолютно потерявшегося в жизненной круговерти. Главную часть этой круговерти составляли, конечно, женщины. Я это знаю точно, ибо слабость к женскому полу сразу видна у мужчин. Таких мужчин можно отличить от прочих умеренных людей по особому блеску в глазах, по некоторым, почти звериным, манерам, и, в особенности, по тому, как ведут себя сами женщины в их присутствии. Я, как литератор, всегда это подмечаю, ибо женщины, словно лакмусовая бумажка, сразу выявляют человека, потому что лучше чувствуют свою потребность у них. Витиевато как-то, но зато верно. Я дальше стану меньше отвлекаться, потому что и меня предстоящие события увлекут, и времени для оговорок почти не останется.
═
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
В Вене листья только еще начали желтеть и вода в Альте Донау незаметно становится серой и неподвижной. Несколько дней назад я пил "апфельзафтгешпритц" в кафе, где за три часа до этого нашли белый порошок. Это была деловая поездка, но говорить об этом не хочется.
|
|
|
Если вдуматься, в довольно длинном тексте отсутствуют, вернее, незаметны описания и детали, почти отсутствуют образы, за исключением фантастических. Что присутствует, так это личность автора, но не прямо, а отразившаяся в двух зеркалах, очевидно, от некоторой застенчивости. Два зеркала нужны, чтобы сердце оставалось слева. Личность автора вызывает интерес, и поэтому книгу стоит прочитать. Остается еще впечатление, что это экзеркис, разбег, что автор вырос из этой повести, еще не дописав ее до конца.
|
|
|
|
|
|
Что я вам скажу, драгоценные дамы? А то, что обсуждать эту повесть, а тем более ставить на конкурс - безнравственно. Только послушайте. У него был выбор и даже слишком широкий: три женщины, ожидавшие его, кто месяц, кто год, а кто и десять лет, к тому же вполне свободные и с удовольствием принявшие его в любое время суток. Это уже само по себе звучит. Но если учесть к тому же, что её герой (и автор, разумеется) женат, то дело приобретает совсем другой оборот. Нет, конечно, в условиях гласности и демократии ... Но в таком случае мы прежде должны обсудить принципиальный вопрос: допустимо ли лицу, состоящему в законном браке, мечтать о любовной связи (а речь в повести идёт именно об этом) с другой женщиной? В противном случае я не соглашусь ни на какие ... классики.
|
|
|
|
Пока возился с файлом, прочел реагирования населения - те, что в конце... Франсуаза Саган, словом... Примите искреннее сочувствие... ... Похоже, я один из немногих знаю, что если в повести наружу нагло выпирает рассказчик, который к тому же не без негативизма описывает своего гороя, то это - не повесть вовсе, а роман-мениппея, и что главный герой в нем не тот, кто волочится за юбками и пускает дымные кольца, а хитроватый рассказчик. Так что факт наличия метасюжета, который необходимо реконструировать путем сопоставления двух фабул романа (а их там две, причем главная - описание истории создания повести "Листья московской осени" неким не шибко скромным и не слишком талантливым Литератором), виден с первых же строк (Боже, причем здесь Франсуаза Саган с ее примитивными конструкциями?) Ну, а примеры-то - вот они, далеко ходить не надо! Вот вам Джойс, пером подлого рассказчика нарисовавший в "Улиссе" сатирическую карикатуру на себя - главного героя; вот вам Михаил Афанасьевич Булгаков, позволивший своему рассказчику Шполянскому-Шкловскому поиздеваться над собой-Турбиным в "Белой гвардии"; вот Пушкин, создавший "пером" П. Катенина такой же сатирический пасквиль на самого себя в "Евгении Онегине" и "Повестях Белкина"; вот, наконец, Вильям Джонович Шекспир, позволивший своему недругу Горацио поизгаляться в "Гамлете" в свой адрес. Словом, Ваш, Владимир Михайлович, рассказчик поначалу прямо таки уверил меня, что речь снова пойдет о том, что Вл. Хлумов вслед за Шекспиром-Пушкиным-Джойсом-Булгаковым снова создал мениппею с сатирой на самого себя - то есть, на Вас-Хлумова... ... Но вот читаю дальше, и стало проясняться, что Литератор и якобы "главный герой" - одно и то же лицо; что это сам Владимир Дмитриевич Соломахин описывает свои собственные приключения, из какого-то жеманства не желая почему-то признаться читателю, что это он самый и есть, в двух ипостасях - автора и героя своей же повести.
В такой ситуации спасти образ главного героя и вывести его на уровень сатирических образов Шекспира, Пушкина, Булгакова, Джойса может разве что какая-то экстраординарная, невиданная доселе находка; композиционный прием, посредством которого читатель, ретроспективно переоценивая прочитанное, неожиданно для себя обнаруживает романную глубину образа и содрогается от ужаса при осознании его типичности - то есть, наличия у каждого из нас каких-то низменных инстинктов героя, ни им самим, ни нами доселе не осознанных. А это и есть та самая жизненная правда, наличие которой отличает подлинное произведение искусства от графоманской поделки. Именно для такого шокирующе-гротескного способа подачи жизненной правды Великие и избрали форму мениппеи. Потому что мениппея, имея форму неприметной повести с банальным сюжетом и непрорисованными образами персонажей, позволяет создать в сенсационно малом объеме настоящий роман, в рамках которого художественные образы обретают потрясающую глубину. Причем, как и положено всякому гадкому утенку, мениппея всякий раз превращается в прекрасного лебедя буквально "в самый последний момент", совершенно неожиданно даже для теоретически подготовленного читателя; причем шокирующий удар наносится вовсе не там, где его ждешь. Это Великим удавалось, причем всегда за счет придания антагонистичности между образами скрытого рассказчика и главного героя его повествования (большая база "бифокальности"; или паралакс, если угодно). И, хотя "Черный принц" - тоже мениппея, Мэрдок от этого принципа отошла, и достичь обязательной для любого романа диалектичности образа Брэдли Пирсона ей не удалось: получился просто великолепно прорисованный образ "чистого" мерзавца, без признаков амбивалентности. ... Окончательное разочарование пришло в финале: Вл. Хлумов заставил свою героиню погибнуть; такое решение вопроса пресловутого "треугольника" никак не вяжется с богатыми возможностями мениппеи. На этой минорной ноте можно было и закрыть повесть, которая так и не превратилась в роман... (Впрочем, судя по откликам, так все и делают. И точно так же чуть было не сделал и "теоретически подготовленный" автор теории мениппеи - гммм...) ... Но, видимо, одна из граней таланта создателей мениппей как раз в том и заключается, чтобы довести читателя именно до такого минорного состояния, лишить его возможности сопротивляться, и, когда, казалось бы, надежды уже совсем не осталось, в заключительных строчках, в данном случае - в эпилоге, перевернуть все с ног на голову, вызвав тем самым шокирующий удар. Впрочем, после такого печального финала, когда эмоции читателя достигают предела, кто станет читать эпилог - факультативное и как бы даже не совсем уместное приложение к довольно банальной истории. Так, пролистать, все еще пребывая под впечатлением трагического финала, да и сделать вывод об эпигонстве автора, который-де вон как умело подражает манере Франсуазы Саган в создании сентиментальных женских романов... ("Это хорошая женская проза, не всякая женщина обладает такой тонкой и рафинированной психологией, как Ваша. И не всякая писательница пишет с таким прониманием женщин"). Да еще, так и не обратив внимания на истинную концовку, приободрить автора - что это-де "экзеркис, разбег, что автор вырос из этой повести, еще не дописав ее до конца", что "ЛМО была только взлетной полосой ее Автора"... Нет, господа-товарищи, это вовсе не "женский роман", никакая не Франсуаза Саган, и тем более не взлетная полоса Автора. Взять хотя бы последний в жизни Поступок Ксении: "такая заниженная материалистка" под пулями рванулась к любимому, презрев опасность - это, знаете ли... Или Автор никакой не психолог, или же это - характреное для фабулы мениппеи ключевое противоречие; но в любом случае сложившийся образ "заниженной материалистки" в самом конце вдруг рассыпается. "Дочитала ЛМО. Франсуаза Саган рядом отдыхает. Она неразвита рядом с этой повестью. Но скажите, искушенный Автор, вы убиваете героиню, как всякий писатель убивает разлюбленных, покинувших или нарушивших женский долг женщин - Лизу Болконскую, потом Бунин "В жизни Арсеньева", и далее Анну Каренину - или же Ваша героиня продолжает грести на московских бульварах осенние листья ножками во французских туфельках?" Нет, мадам, "искушенный Автор" убил героиню не поэтому; боюсь, что Вы все-таки до конца не дочитали - по крайней мере, не вчитались. Смерть героини - это финал всего лишь повести-исповеди Литератора-Соломахина, который сделал все возможное, чтобы представить свою исповедь в ключе слезоточивых романов Саган. И которому все-таки удалось внушить это читателям. Но это - ни в коем случае не финал РОМАНА Вл. Хлумова, в рамках которого гибель Ксении - лишь дополнительное средство для глубокой психологической прорисовки образа главного героя. Мужчины. Увы, одного из нас. Это - то самое художественное средство, которое в свое время так и не сумела найти для углубленной прорисовки образа своего героя Айрис Мэрдок. Вот ведь что получается. Ничем не выдающийся эпилог романа Вл. Хлумова, который после трагической концовки "внутренней повести" Литератора-Соломахина становится как бы еще более неприметным, раскрывая истинный художественный замысел автора-Хлумова, превращает ловко сработанную поделку "под Саган" в полноразмерный роман, причем с совершенно иным содержанием. Ведь что было по фабуле: Соломахин сходит с ума от любви к "такой заниженной материалистке", но эта любовь, как шагреневая кожа, имеет свой предел - близкий и жестокий; у него наготове даже орудие самоубийства - будильник под диваном. В своей ипостаси Литератора он так убедительно описывает искренность своей любви, что мы даже верим его трактовке образа Ксении как "заниженной материалистки". Однако ее последний в жизни Поступок начисто разбивает так тщательно им описанный и ловко внушенный нам образ. Но, веря предвзятой, само-апологетической "исповеди" Литератора-Соломахина, который и ведет-то ее даже не раскрывая своего истинного лица, мы все-таки должны быть последовательны в своих суждениях. При той своей любви, которую так красочно, ну прямо по-сагановски описал этот бабник, тем более после такой трагической развязки, он просто обязан был привести свой будильник в действие... А что же произошло на самом деле? Он, наоборот, обрел не просто спокойствие, а подлинное умиротворение. И не только забросил будильник, но стал вести совершенно благополучный, с загранкомандировками, образ жизни - как будто бы та, ради любви которой он "ну вот совсем почти", ну прямо-таки едва-едва не покончил с собой, не погибла по его собственной вине. Ведь бросить любимую женщину под пулями и побежать спасать свою секондхэндную иномарку, на любовное описание которой он потратил едва ли не меньше бумаги и чернил, чем на описание достоинств возлюбленной, - как это расценить, господа-товарищи? А та, которую он посмертно (!) так вальяжно и не торопясь, рисуясь перед читателем выставил на наш с вами суд как "заниженню материалистку", наоборот, в минуту опасности бросилась к нему, забыв про пули. За что и поплатилась жизнью. Любой мало-мальски порядочный человек казнил бы себя за это всю оставшуюся жизнь, а у этого не хватило совести хоть как-то выразить свой комплекс вины - которого нет и в помине. Зато у него хватило наглости, ведя после этого как ни в чем не бывало благополучную жизнь, еще и описывать нам свою очередную жертву в таких неприглядных тонах, всеми силами выгораживая себя.
Нет, он никогда по-настоящему не любил ее. Его очередное спортивное
увлечение оказалось настолько эмоционально окрашенным по другой причине:
на фоне Жана он оказался в роли "второго мужа", его бесила перспектива
быть брошенным. Мужская ревность, эдакая Ванина Ванини в мужском обличье -
это, кажется, в литературе новое. Единственным выходом для него могла
стать - и стала - ее смерть: только таким образом он мог остаться - и
остался - непобежденным. Отсюда и внутреннее умиротворение вместо
пожизненных мук совести.
Теперь, когда мы знаем, что это сам владелец иномарки серебряного цвета, описывает свой адюльтер, превращая трагедию всего лишь полугодовой давности в доходный листаж, то, перечитывая ретроспективно его "лирические отступления", якобы не имеющие никакого отношения к повествуемому, невозможно не содрогаться от омерзения. Взять хотя бы самое вступление - такое на первый взгляд неинтересное и не относящееся к делу... Вот только один "совершенно безобидный" и как бы вовсе неуместный пассаж из него: "...Та история, которая будет дальше рассказана, а она еще не написана, конечно, будет совершенно невыдуманной, а тем не менее, мне ее написать хочется, точно она есть сплошное произведение фантазии, игра ума, феерия. И коль скоро мне ее так хочется донести читателю, то уверяю, она будет интересной в не меньшей степени, чем любое приключенческое чтиво..." Это ж подумать только: буквально через полгода после того, как из-за его жлобской любви к своей иномарке погибла женщина, он совершенно спокойно, отстраненным тоном собирается превратить эту трагедию в обыкновенное гонорарное чтиво, "интересное в не меньшей степени, чем любое приключенческое". И вот так - на каждой странице, в каждом абзаце, теперь гротескно и выпукло проступает мурло обыкновенного пост-советского интеллигента. Одного из нас. Такого же, как и мы все. И самое страшное в том, что такая прорисовка образа главного героя Вл. Хлумова - чистейшая жизненная правда. Это - жизненный тип, и в каждом из нас живет частичка этого жлоба. Увы. И вот чтобы раскрыть нам глаза на это, талантливые люди и создают романы. В том числе и в форме мениппеи. Нет, "Листья московской осени" ни в коем случае не "взлетная полоса ее Автора". Это - творческая вершина, которая оказалась недоступной даже для Айрис Мэрдок. И эта вершина находится где-то в окрестностях мениппей Великих. Что на уровне М.А. Булгакова - это уж точно. И хочется надеяться, что она у Вл. Хлумова не последняя.
Во всяком случае, Владимир Михайлович, Вам удалось решить
композиционную задачу, за которую не взялись ни Шекспир, ни Джойс, ни Булгаков; задача, которую
решил только Пушкин в "Онегине", и которую пыталась, но не сумела решить Мэрдок. Вот это Ваш ряд. А
Франсуаза Саган... Господи, да кто на такая?..
Рассматриваю "ЛМО" еще и как этюд, как мастер-класс, демонстрирующий, что композиционные возможности при создании мениппеи Великими далеко не исчерпаны. ....... Владимир Михайлович, ваш роман самодостаточен. Каковым и должен быть всякий роман. Представляется, что две гиперссылки к МДК Вы дали в тексте напрасно - все и так ясно. Тем более что тот подлец, который за бугром в таких тонах описывает свою недавно погибшую возлюбленную, быть автором "Мастера дымных колец" никак не может. А такое Ваше решение нарушат художественную логику потрясающе глубокого образа и просто сбивает с толку читателя. Тем более что Хлумов очень уж близко стоит к Липунову... Здесь Хлумову поступить бы по-пушкински и по-булгаковски: написать, что получил и издает чужую рукопись, и дело с концом. МДК - всего лишь талантливо, а ЛМО - гениальный шедевр. И он должен быть шедевром сам по себе.
Вот пока писал, постепенно сбился на публицистический
стиль. Что ж - это будет черновым заделом к главе о том, как осознание
истинной позиции рассказчика превращает рядовую повесть "под Саган" в
подлинный роман с глубочайшим образом главного героя. Если только
когда-то соберусь собрать свои наработки под одну обложку. Если... А
... А пока весь МГУ будет продолжать валом ломиться на бесцветные выступления Умберто Эко, не подозревая о том, что подлинный гений литературы здесь же, с ними рядом. На фоне которого все эти Эки и Саганы - просто пигмеи. ... У нас всегда такая трогательная любовь к иномаркам... С уважением, А. Барков P.S. Владимир Михайлович, я как-то уже писал Вам в отношении отвратительного HTML Ваших материалов. Если это можно как-то терпеть на фантастике и материалах Переплета, то для мениппеи это просто недопустимо - оно влияет на смысл. Вот читаю излияния от первого лица Литератора и все размышляю: то ли эти ошибки - случайные опечатки, то ли преднамеренный художественный прием Автора, который через своеобразие стиля Литератора шлифует его творческий портрет. Или: вижу абзац, почему-то выделенный особым отступом. Поскольку мениппея, то это выделение может сигнализировать о том, что эта часть относится к другой фабуле (и таких мест несколько). Которые не знают, что имеют дело с мениппеей, им легче - не обращают внимания, и все. Готовя файл для Сети, товарищ почему-то вставил совсем не по делу двойные DIV. В других местах поразрывал фразы на отдельные абзацы с пропуском строки между ними... Владимир Михайлович, Ваши материалы достойны лучшего к ним отношения со стороны тех. персонала. Но HTML - тоже Ваше лицо. Ноблес оближ... Наймите специалиста, он за небольшую плату все выправит. И еще студентку с Литфака на роль корректора. Гению все прощается?.. - Не скажите: ведь люди пока еще не знают, что имеют дело с живым гением. Всего Вам доброго, аб P.P.S. Если бы мне предложили защитить диссертацию по теории литературы "на примере романа...", то выбрал бы не Шекспира, Пушкина или Булгакова, а "Листья московской осени" - они писались как бы на роль предельно ясной и доходчивой иллюстрации к теории мениппеи. К тому же, написано современником, на злобу дня: "Какой же ты, интеллигент, подонок!"
|
