Главная проблема, которую стремится разрешить Виктор Посошков всем своим творчеством, - это проблема советского и экс-советского человека, переходящего из одного уютного, привычного состояния в новое, враждебное традиционной русской душевности. В излюбленной теме писателя можно усмотреть параллель с писателями-деревенщиками. Тот же Василий Шукшин исследовал проблему обездушивания крестьянского сына в городской обезличенной жизни. Подобная "ломка" совершалась в коллективном сознании не только русского народа, но и других, в том числе западных (например, Жен Пелегри "Лошадь в городе"). Только у Посошкова мы имеем дело с качественно новым перехода: из тоталитарного общества, в котором государство взяло на себя отцовские функции, в общество всеобщего безразличия к судьбе отдельного человека. Я бы не сказал, что на смену принудительной всеобщей заботе приходит откровенный чистоган и голый расчет. Нет тут никакого расчета, - люди-то по-прежнему русские, откуда у них расчет возьмется! Но безразличие привить удалось сполна.

Сосулька.

Аллюзия.

Необычное дело, чтобы в пределах всего лишь рассказа автор замахивался на тему смысла жизни целой страны, чтобы начинал рассматривать копошащихся в каждодневной суете людей в масштабах Космоса.

Однако вскоре выясняется, что это вроде бы такая изощренная ирония, переходящая в сарказм. Ибо герой рассказа - нечто новое, не "герой нашего времени" и даже не просто homo sapiens (человек разумный), а "человек удобный". Главный герой, судя по имени, - замысловатый сплав чего-то западного и, вместе с тем, нашего коренного, - Герман Карасев.

Такие обороты речи, как "Зойка из отдела труда и зарплаты", "пикантные приключения в отделе" будят в памяти тот почти забытый социалистический мир разного рода НИИ, заводоуправлений и прочего советского прошлого. Таким образом писатель вводит читателя в изначальную эпоху, с которой начинают развиваться события.

Сравнение масс народа с растревоженным муравейником дано не больно уж и оригинально. Но высший смысл человеческой жизни показан с космической высоты точно и обличительно жестоко: "люди были настроены по-боевому, всем хотелось скорее добраться до родных мест, перекусить, посмотреть телевизор и забыться сном до завтра". Весь этот бешеный бег имеет целью - забыться…

Однако же автор с первых строк нас предупредил, что смотрит на происходящее как бы из Космоса, а потому как бы говорит: приготовься, читатель, к необычному. Автобус, в котором разворачивается действие, на глазах превращается в миниатюрную модель, если не Вселенной, то уж страны во всяком случае. Рулевой, то есть водитель, не знает дальнейшего пути и обращается за советом к пассажирам (демократия как бы). А те и рады стараться, - дают противоположные советы. Что ни поворот - то проблема: "Там несколько развилок было. Как до одной добрались, такое поднялось… Половина заорала, что сворачивали направо, стало быть, сейчас надо налево, а другая из кожи лезла, что все наоборот". Заплутали в неведомых краях так, что прозрели, и самым сильным обвинением стало: "Небось тоже глотку драл, как все". И мы понимаем, почему, ведь "в приоткрытые окна со свистом врывался воздух свободы".

Очень убедительно изображена наступившая вместе с новыми временами физиологизация жизни, - сценка, когда герою страсть как захотелось почесать спину. Любопытно, что на первых порах в роли штурмана заплутавшего автобуса оказался инородец, которому, как водится, и досталось за это (за инородство). Своевременно возникло "Правильное Движение". Естественно, как следствие, - "особо предприимчивые уже полезли через окна наружу". Водитель сбежал в самом неподходящем для пассажиров месте (ну, чем не Форос?). Все как в реальности.

А что же герой нашего безвременья? Он в это время пребывал в забытьи (как бы в историческом забытьи), чем теперь оправдывается. Ведь он - человек удобный.

Некоторые фрагменты испытаний незадачливых пассажиров буквально воспроизводят перестроечные перипетии, например, толпа народа перегораживает улицу, не пропуская транспорт. Было и такое. Называлось "табачными бунтами".

Короче говоря, получается, что и водитель - не водитель, и автобус - никакой не автобус, кореец - не кореец, а абстрактный инородец, аллегория азиатской компоненты страны. Короче говоря, одна сплошная аллюзия. Впрочем, слово "аллюзия" не обязательно было брать в качестве названия рассказа. Не такие уж наши читатели тупые, и без подсказки могут понять, о чем речь.

Живописание будней у Посошкова не то чтобы изобилует, но украшено разного рода образными выражениями: "колбасные "Икарусы"", "обожравшаяся людьми каракатица" (про автобус же). Мимоходом автор бросает любопытные определения. Например, очередь - это место наибольшего скопления народа, чувствующего свою исключительность.

Некоторые места вызвали неприятие. Во время завязки сюжета автор замечает: "Но однажды - без этого "однажды" не было бы и рассказа…" - и так далее. Подобные обороты в большей степени присущи молодому сочинителю, который только-только начинает писать рассказы. Он пишет слова и тут же расшаркивается, мол, да уж, вот я пишу тута. А не надо расшаркиваться. Не надо автору всплывать на поверхность рассказа. Это вышибает читателя из седла, выбивает из образа. Лучше бы читателю вообще не знать о существовании автора, забыть о нем на время чтения произведения, а вспомнить уже потом.

Опять такое же место: "(Естественно, мы последуем за ним)". К чему оно?

Не стоило бы, наверное, об этом и упоминать, но странно, право, ведь Виктор Посошков не первый день рассказы сочиняет. И неплохо сочиняет. Читатель имеет право потребовать от него совершенства.

А еще есть фрагменты, которые производят впечатление недоделанности. Например, описывается действие в автобусе: "Шофер впитывал через приоткрытое окошко все эти противоречивые версии…", - а через два предложения, то есть почти сразу же идет: "Тут к окошку, через которое покупаются абонементные книжечки…", - будто в первый раз речь шла о каком-то другом окошке. Неверная последовательность повествования. Понятно, что автор хотел показать удаленность водителя (вождя народа) от самого этого народа. Однако художественный прием иносказания должен вызывать эстетическую эмоцию. Что толку дважды повторять одно и то же?

Заканчивается рассказ почти по-американски, хэппи эндом. Метро починили, а рядом с водителем теперь восседает милицейский майор. Или в России так только и можно нормально жить, то есть на автобусах ездить?

Текст рассказа "Аллюзия" находится здесь

Опыт Сомова.

Вещь, без сомнения, примечательная, как примечателен и сам автор, ее написавший. О таких вещах всегда жалеешь, когда они кончаются. Кажется, так бы и читал бесконечно долго в сладостном упоении, сопереживая герою во всех его перипетиях, разделяя легкую иронию автора, наслаждаясь простым и, вместе с тем, живописным языком. Что еще сказать? Что это моя любимая словесность, сочетающая в себе душевные метания и удовольствие. Именно такие повести я хочу читать, так я хотел бы сам писать. Нет, я пишу иначе, и не надо мне писать так, как Посошков. Пусть Посошков пишет, - здорово у него получается, зачитаешься.

Сомов - тихий забитый, всего боящийся, хоть и мелкий начальник. Можно подумать, что он такой навсегда. Нет. После ухода жены он становится волевым, сильным, собранным. Ему все дается легко. Навсегда ли это? - Вопрос.

Образы повести очень натуральны. За ними угадывается философия автора, которая мне понятна и близка. Трансформация, произошедшая с Сомовым, - дело редкое, но случающееся в разных возрастах. А ведь в литературе интересно не однородное серое описание обыденной жизни, а вскрытие тех изломов судьбы, которые определяют всю жизнь "после", даже если она совершенно непохожа на жизнь "до". Описание такого надлома в судьбе Сомова весьма правдиво, тут нет никакой "небывальщины". Все так. И сюжет соткан искусно: вовремя начат и вовремя брошен. Все очень грамотно прописано.

Московский круг. Сборник повестей и рассказов. Московский рабочий, 1991 г.