"Мастер дымных колец".

Когда я брался читать роман, автор меня предупреждал: "Имейте ввиду - объем книги очень уж большой!" А по-моему не такой уж и большой. Кажется, классики масштабней творения создавали. Или величина романа не проявила себя из-за того, что язык у Хлумова легкий, свободный, - при чтении не напрягаешься, не спотыкаешься на каждом шагу. Наоборот, как-то незаметно поглощаешь главу за главой, в потоке действия плывешь по тексту, пока не оказываешься в устье. Остается такое чувство, будто долго-долго беседовал с интересным человеком. А ведь так и есть, - герои романа проявляются как частички личности автора. Сам он, может быть, осознанно не отдавал себе в том отчета. А со стороны видно, как проступают знакомые черты чуть ли не в каждом персонаже.

С самого начала повествования в образе Петровича (он и Варфоломеев, и Сергеев, и Горыныч) угадывается что-то знакомое. И сразу всплывает сначала с сомнением, а потом все утверждающаяся догадка: не сам ли это автор и есть? Перед мысленным взором прорисовывается Ученый (да, с большой буквы), действующий смело как по основному роду деятельности (наука), так и, образно говоря, на вспомогательных направлениях.

Впрочем, и в другом ключевом герое, то есть в КГБэшнике также легко узнать взгляды автора на мир, на страну, на жизнь. Думаю, неслучайно оба они и названы похоже: капитан КГБ (со звездами на погонах) и звездный капитан. Два капитана - это, надо понимать, две эманации личности автора (или некоего виртуального объединенного в одной душе, но расписанного по отдельным образам героя). Две половинки этой личности наделены вполне дополняющими друг друга функциями. С одной стороны перед нами предстает человек долга, посвятивший себе служению. Это как бы мировой полицейский, защищающий идею (государство, народ, безопасность и даже собственную психику от разрушения). А с другой стороны виден человек свободный. В кульминационный момент они оба сближаются. Капитан со звездами на погонах вдруг испытывает нечто непривычное: "Он, может быть, впервые почувствовал, как приятно бегут мурашки по спине, как внутри таинственно, страшно и неопределенно холодеет, как будто ты не человек, а руководитель всемирного процесса, гражданин Вселенной, равновеликий всему прочему и свободный". И тут же погибает, потому что изживает себя. Его роль иссякла. Ему нет больше места. В этом тезисе можно усмотреть предстоявшую стране (роман был написан в 1990 году) тенденцию - избавление от полицейской идеологии и государства. Впрочем, не буду притягивать за уши.

Интересно, что в повести "Прелесть", написанной позднее, мы имеем дело с прямо противоположным раскладом сил. В построении структуры образов можно обнаружить явную перекличку между "Мастером дымных колец" и "Прелестью". В повести также есть "товарищ" из ведомства на Лубянке. И есть интеллигентный мудрый врач, мыслитель. Там врач гибнет прежде, вынужденный заниматься борьбой со злом, то есть делом мирового полицейского. Значит, что же, "силовик", важнее мудреца? Однозначного ответа, конечно же, не найти. Думаю, что эта тема, - свободный человек и служитель тайной полиции, - еще долго будет жить на страницах отечественной прозы. Проблема-то непростая: кто из них должен уйти, и должен ли кто-то уходить? Ведь, в конце концов, оба героя - лишь состояния воплощенные в образах, в души их создателя, а потому не могут оставить поле боя без ущерба для их создателя (или скажем даже так: для Создателя).

Неслучайно я упомянул Творца. Ведь глубинная суть книги как раз об этом, то есть о поиске героем (героями) смысла всего творения. Ученый отправляется в "свободный поиск", в поиск высшего смысла ("Даешь полет на Солнце!"). А полицейский ищет дело, достойное самозабвенного служения, к каковому он всю жизнь искренне стремился.

Что же они нашли?

Странное дело, - во глубине души обоих героев (обоих половинок авторской души) оказался образ вождя, усвоенный с детского садика. Это Имярек. В момент встречи с Петровичем Имярек обретает новую роль, - он перестает быть земным и грешным тираном, а становится символом сущности человека, его самостью. Это и понятно. Будучи в течение десятилетий предметом культа (отсутствие имени нисколько не мешает читателю узнать его, - тот же эффект, как с сокрытием именем бога у иудеев), он продолжает занимать в душе русского человека, - даже высококультурного и чрезвычайно образованного, - место бога Ра, бога Солнца. Солнечный свет, теплый оранжевый круг, - это центральный символ, вокруг которого тысячелетиями вертелась физическая жизнь на Земле и образы нашей коллективной души. Осужденный историей и автором романа, "Ленин всегда с тобой!".

А что же герой нашел, так сказать, на уровне обыденного понимания? Что же совершил главный герой? Каков итог его деятельности?

Итог печален. Он разрушил собственную Родину (как бы Северную Заставу). Ради иллюзорных устремлений, во имя навязчивых идей, буйных фантазий он заменил реальный, бедный, но теплый, уютный, родной городок на город мечты из музея. Всю свою жизнь он стремился к призрачным целям, а в итоге опоздал даже на похороны матери...

22 декабря 1999 г.

Вячеслав Румянцев

Предисловие к роману и текст находятся по адресу:

http://www.pereplet.ru/text/hlumov/mdkw.html

Листья московской осени.

Когда я читаю подобные рассказы или повести, то погружаюсь в неповторимое состояние, переживаю ощущение чтения хорошей вещи. А когда произведение заканчивается, то я, поболтавшись немного в благостном настроении, вдруг переживаю такое чувство, будто в миг осиротел. Нечего мне больше читать, когда кончилась одна хорошая вещь, а за вторую такую еще не успел приняться, или не нашел пока (вообще) другой такой же. Оттого не хочется мне торопиться, а, наоборот, я стремлюсь посмаковать такую книжку, растянуть удовольствие.

Повествование льется как бы само собой, словно автор не сочинял, а свободно, без напряжения выговаривался. Получается приятное, легкое чтение. Легкое, да не очень. Есть тут работа для души. Как раз то сочетание, когда не спотыкаешься на строчках, на корявых выражениях, но и не бездумно глотаешь красивости слова (бывает, что кроме коих ничего-то и нет в книге). Однако удовольствие не снимает претензий к автору, они возникают при чтении.

В первую очередь я хочу сказать пару слов о форме повести (или романа). В "Листьях" дан как бы бесконечный диалог автора с читателем. Постоянное обращение автора напрямую к читателю, вроде бы, не принято в беллетристике, порой даже портит ее. А тут, похоже, не портит. Ручей чистой прозрачной воды струится, журчит. Читатель слушает, смотрит на переливы, на отблески солнца в завихрениях течения и не протестует против постоянного к нему обращения автора. Этот роман (или повесть) сродни Откровению. Только тема не божественная (Откровение Святого Иоанна Богослова), но жизненная, что также важно. Или это род записок, вроде как у Достоевского были, но не такие в точности, а по-иному скроенные.

Наверняка другой критик сделает упор именно на несвойственной беллетристике форме общения автора с читателем. Укажет на эту черту романа (или повести) как на явный стопроцентный недостаток. И он по-своему будет прав. Вот же какое дело, прав будет. Почему же тогда я, замечая беллетристическую странность рассматриваемого произведения, не говорю об основной его черте как о недостатке? Да потому, что каждый автор должен не копировать другого (Толстого), а находить свой собственный и неповторимый стиль. Достоевский, игнорируя язык, выворачивал глубины души на бумагу. Гоголь же свою растревоженную душу показывал рожами вместо персонажей, но и в качестве компенсации скрашивал "редкими птицами", летящими до середины Днепра.

Классиков я беру для примера, вовсе не равняя с ними Хлумова, а используя лишь в качестве общеизвестных эталонов. Надеюсь, это понятно.

Итак, Достоевский с Гоголем описаны (чуть не написал "до конца"). А с кем же мы имеем дело в лице Хлумова? Ученый, человек, привыкший излагать мысли и переживания здраво, без надрывов, логично и последовательно. Перед таким человеком в литературе раскрыты все… ловушки. Порой иные логики принимаются дурачить читающую публику искусственными придумками, в которые сами, конечно же, ни на йоту не верят. Либо выдают тиражом скучные умствования. А души-то в их книгах нет. Как же такому автору раскрыть душу, как поделиться с читателем наболевшим? А вот так, как здесь, умным разговором начистоту. Не менторским тоном с нотацией, и не попыткой быть глупее себя самого, не заигрыванием с потенциальным читателем, а разговором на равных. Еще посмотрим, врастет ли эта форма в современную русскую литературу, станет ли органической частью ее. А вот автору форма явно соответствует. Она позволяет откровенно выворачивать всю подноготную, создавая иллюзию (в первую очередь для самого себя, чтоб невольно не смущаться собственных откровений), будто речь идет о ком-то другом. Пока только это и скажу. Перед автором же стоит задача - не удариться случайно в публицистику, пройти по границе, не оступиться. Между Сциллой и Харибдой проплыть.

Да, опасался я за избранный автором стиль рассказа от первого лица про лицо, вроде бы, третье в сочетании с обращениями ко второму лицу читателя. Кто-то другой о себе от первого лица и рассказывает. Или от имени автора как бы про постороннего (а все про себя, все равно же). Владимир Маканин в своей последней книге главного героя вовсе лишает имени и фамилии (только Петрович), но там речь ведет от первого лица. А еще брата выделяет, как вторую половинку той же личности. Здесь же, в "Листьях" иначе. Читатель, как мне кажется, очень быстро разоблачит автора, что на самом деле Владимир Дмитриевич - это как раз сам автор и есть, тоже Владимир и есть, только отчество другое. Что же дает этот прием? Что отнимает? Для ответа на эти вопросы давайте посмотрим, на чем останавливается взгляд при чтении произведения.

Со второй главы я, кажется, начал понимать сильные стороны такой формы повествования. Автор раздваивает свою личность и тем самым как бы приглашает читателя в соавторы. Может быть, так и создается "текст-письмо" в противовес "тексту-чтению" (см. Ролан Барт "S/Z").То есть получается произведение, в котором читатель отходит от традиционной пассивной роли и переходит к сотворчеству с автором. Получилось ли? Реализован ли замысел (если он был)?

В главе третьей автор приводит как бы сценарий фильма. Мол, добро (и представление о добре под стать) нынче светлое, чистое, но какое-то странное, - не помогает молящему о помощи, опустившемуся, действительно нуждающемуся. Наблюдение примечательно тем, что перекликается с одной идеей в книге Владимира Маканина (опять я сравниваю с Макининым, да простит мне автор; объясню еще, почему), "Андеграунд или герой нашего времени". Там герой замечает, что в сознании современного русского человека принципа "не убий" более не существует. Его герой нашего времени убивает дважды, и что примечательно, не испытывает ни малейших угрызений совести. А ведь действительно, это наши современные черты такие. И здесь видна аналогия с "Листьями". Хлумов справедливо замечает про отношение современного героя к нуждающимся. В поездах метро можно во множестве увидеть взгляды, брошенные на сирых и убогих, взгляды, полные презрения, ни чего более, - сострадания в тех глазах нет ни капли. Значит, что-то новое в нас выросло, в массовом положительном (ли?) герое.

Во время чтения пятой главы я невольно вернулся мыслями к сказанному выше. Мне стало вдруг любопытно, я один понял с первой же главы, что Владимир Дмитриевич - это как раз сам автор и есть? Слишком четко показана генетическая связь меду двумя личностями (двумя половинками одной личности)? Или просто мне не нужно быть столь уж проницательным читателем? Да как же не быть? Такое сопереживание Владимиру Дмитриевичу чувствуется в каждой строке, что более откровенно не бывает! И сценки общения двоих Владимиров дела не спасают. Вот они вместе выпивают: "по такому случаю налил еще, а он и после отказывался". Да с кем же такого не бывало, - пьешь, а он, второй внутри тебя, alter ego остается трезвым, как стеклышко, не пьянеет ни на самую крохотную долю.

Образ главной героини удался на славу. Что можно сказать про нее? - Да, это она, точнее не нарисуешь, пожалуй! Узнали! Не Анна Каренина, а Мата Хари (или Клеопатра). Мужчина только ее может полюбить до умопомрачения. Только она может быть такой страстной и легкомысленной одновременно, такой предательницей в самый неожиданный и неподходящий момент. Весьма узнаваемо. Сразу становится ясно, что автор об этом не из книжки вычитал. Да и разделение авторского "я" на двоих Владимиров также становится понятным, вполне оправданным.

Главу "Мироедовский поцелуй" надо бы признать несомненной (хотя и весьма специфической) удачей, жемчужиной (черной жемчужиной) всего романа. Вышел я роман с видом из окна… на андеграунд. Кстати, вот и объяснение постоянных моих экивоков на книгу Маканина "Андеграунд". Перекличка получилась. Портрет героя андеграунда, конечно, нелицеприятный, но выражает отношение автора к литературному подполью.

Что касается финальной сцена любовной драмы, то она мне не понравилась: "Как-то излишне спокойно Соломахин вылез наружу и, шагая пальчиками по капоту, обогнул машину". Если автор убил свою героиню, то должен и показать это со всей остротой. Если он знает, что прототип героини остался (осталась) живым, но по сюжету хочет избавиться от нее, то есть от героини, а заодно показать читателю, что убийство носит как бы лишь ритуальный характер (символическое высвобождение героя из пут несчастной любви), то сделать это надо какими-то иными, более убедительными художественными средствами. А то, что это такое: "шагая пальчиками по капоту"?! Я как читатель такой концовкой (не смертью героини, а изображением смерти) остался неудовлетворен. Не то! А всего-то надо доработать. Либо глубокое потрясение пусть будет, либо какое-то многоточие, но чтоб очень выразительное. Впрочем, это лишь мое субъективное мнение. Иной читатель, может быть, по-другому поймет состояние героя в тот момент.

Не совсем понятно, зачем понадобилось в беседе Владимира Дмитриевича с Андреем "ликвидировать" автора, который все время сопровождал главного героя, тем более, что позже он опять появился в кадре? Или это подсказка читателю? А надо ли? Если читатель не понял идентичность Владимира Дмитриевича и другого Владимира (автора) до этих строк, то ему (читателю) уже не помочь.

Текст размещен по адресу:

http://www.pereplet.ru/text/LMO.html

Повесть о новом человеке.

Первое, что бросается в глаза, когда входишь в повесть Хлумова, это его красочный очень образный язык, который есть. Как у Булгакова сказано: свежесть бывает одна - первая, она же последняя. Так и язык, он есть у Хлумова, настоящий хороший литературный язык. Повесть не приходится читать, она сама собою льется. Не знаю, как другие из страны читающих, но мне с самого детства подобные тексты всегда хочется потянуть подольше, растянуть наслаждение, от них получаемое. Глаза разбегаются, чтобы на чем-то конкретном остановиться, чтобы что-то одно выделить.

Возьму хотя бы начало главы восьмой (счет номеров глав я веду по варианту повести в Журнале Ру). Происходившее в стране казалось главному герою гигантским спектаклем. Да, да, да, именно так и было. Всякий, способный реально воспринимать действительность должен был тогда переживать такое почти шизофреническое ощущение спектакля, в котором играют все окружающие тебя люди, а ты - единственный одинокий зритель, которому делается страшно, если повернуться в темный и пустой зрительный зал. А не надо поворачиваться, смотри на сцену, как положено, как все другие глядят из своей пустоты и ничего не боятся, потому что не замечают, ряда кресел, занавеса и декораций, то есть не замечают, что это лишь декорации. Сиди и молча смотри, а когда надо - аплодируй…

Страшно одному? А почему? Ведь все это - игра, не настоящее, жизнь не настоящая!

А чего стоит ощущение себя автором всего творящегося? "Себя считали кем-то из немногих…" Да не из немногих, а единственным, кто все видит и кто способен творить дальнейший спектакль по своему произволу. Захочу - и этого шамкающего бреда не станет. Не сразу, конечно, но не станет, если я захочу по-настоящему.

"Поэтому он решил стать писателем." (?!) Чтобы изменить мир словом? Это не о себе самом автор? Настоящий, подлинный созерцатель не может быть преобразователем реальности. Это две вещи не совместные.

А вот и глава двенадцатая. Всякое художественное произведение, предназначенное стать не только чтивом, дабы скоротать время в очереди или в поезде, должно содержать в себе философию автора либо какого-то персонажа. Это не должна быть некая новая великая философская или мировоззренческая система, которая, без сомнения, потребует слишком много скучного логического изложения системы доказательств. В художественном произведении вполне может присутствовать некоторый сегмент какого-то уже сформулированного философского учения, с которым уже несколько лет как ознакомились все сто человек во всем мире, которые могли им заинтересоваться настолько серьезно, чтобы найти толстое малотиражное издание и скрупулезно проработать его от корки до корки. Остальные пять миллиардов жителей земли даже не подозревают о существовании подобного мировоззрения. Задача или одна из задач серьезной интуитивной художественной литературы как раз состоит в том, чтобы донести пару слов из той толстой книги до тысяч, десятков и сотен тысяч или даже -кто знает - до миллионов.

Хлумов делает такую попытку, и в двенадцатой главе я вижу ее начало. Я вижу явные признаки юнгианской теории в сочетании с активным фантазированием, переходящим от практики Юнга к Кастанеде с его Доном Хуаном (по крайней мере персонаж туда подался, про автора не скажу, не понял).

В четырнадцатой главе о писательстве и о назначении писателя авторские рассуждения, которые сами по себе, конечно, интересны, как эта, например: "А вообще литература -- это всегда есть крик души о помощи под видом желания спасти человечество". Или вот в тридцать четвертой главе про то же, но иначе: "…знаешь, Катерина, что литература подобна тому, чем мы с тобой сейчас занимаемся, вопрос только в том - каким образом трахнуть читателя, здесь у каждого свой физиологический стиль и темперамент…"

Тридцать вторая глава начинается прямо-таки с гимна Москве (запомнить это место). А вот слова из несказанной над могилой доктора речи: "русский человек -- широкий человек, его не загонишь в подсознание, хрена, жили без архетипов, и дальше жить будем…" - вызвали у меня жуткий приступ хохота (уж не знаю, на эту ли реакцию автор рассчитывал).

Проблема остается неразрешенной: может ли литература повлиять на жизнь. Персонажи повести бьются над этой проблемой, когда в вагон входит человек в черных очках и протягивает им книгу, которая убивает...

А вопрос повести так и остается без ответа: совместимы ли гений и злодейство, может ли писатель сознательно создать текст, способный убить читателя?!

Сяо-Ляо

Текст повести взят с адреса:

http://www.zhurnal.ru/slova/khlumov/

а можно еще более точный текст найти по адресу:

http://xray.sai.msu.su/~lipunov/text/pss.open/prelest

Возвращение девы Марии

Вероятно, с точки зрения официальной церкви книга Владимира Хлумова "Старая Дева Мария" может показаться кощунственной...

Повесть начинается с того, что старая дева тридцати с лишним лет по имени Маша, сотрудница некоторого естественно-научного института вдруг замечает, что по всем признакам она беременна. Конечно, не в вакууме она жила - были у нее знакомые мужчина. Нет, она не святая, просто как-то грешить не получалось. Тот единственный, которого она любила, был женат, а жить тайно с мужчиной без любви не могла.

Кроме признаков беременности, поначалу всегда сомнительных , Мария получает одно за другим три послания, в которых объясняется ее миссия. Казавшееся, на первый взгляд шуточным, дело принимает трагический оборот. Но странные события не заканчиваются. С коротким промежутком трое мужчин предлагают ей руку. Среди них: друг ее возлюбленного Виктор и ее научный руководитель, немолодой уже доцент философии по имени Иосиф Яковлевич. Ей предстоит серьезный выбор, и, конечно же - вопреки бытовой логике, но в строгом согласии с исторической традицией - Маша выбирает последнего.

В книге много ярких примет нашего времени, но нет строгой привязки к нему. Утратив под ногами, некогда непоколебимую, почву, именно сейчас интеллигентный человек иногда старательно, иногда лихорадочно занят поисками Бога. Так и Маша, воспитанная в безбожии, в прошлом комсомолка и активистка, обращается к Богу, сама а не ведая того, поступает в согласии с его промыслом.

Повесть акцентирует внимание на том, как обыкновенные, далекие от святости люди, в повседневной, мирской жизни вдруг ощущают присутствие Бога, и тогда становится наглядной и явной неразделимость горнего и дольнего. Это повесть о поиске и обретении Бога, о том, что происходит сейчас в душе интеллигентного человека.

Однако официальная церковь никогда не одобряла богоискательства, считая, что истинная вера несовместима с творческим поиском. Поэтому весьма сомнительно, чтобы выход этой книги был благословлен.

Не менее консервативным сделалось теперь и книгоиздание. Считается, что максимальным покупательским интересом пользуются толстые книги с яркими лощеными обложками и не менее яркой жанровой принадлежностью. Оставшиеся "толстые" журналы претендуя на законодательство мод в "большой" литературе, проявляют внимание к произведениям совмещающим стилистические изыски со скандально-чернушной тематикой. Вероятно поэтому повестьи В.Хлумова не сразу обрела полиграфическое воплощение. Одним редакторам она казалась слишком скандальной (с точки зрения церкви), другим, наоборот, недостаточно скандальной (с точки зрения социальной). Пока в издательстве "Коринф" не появилась новая серия "Библиотечка современной русской прозы". Идея серии и расчет людей, затеявших ее, вполне прозрачны. Очень хочется верить, что есть еще значительный слой интеллигентных людей, выросших на добротной хорошей русской прозе и сейчас явно скучающих. Новых имен в современной литературе маловато, да и в тех, что появляются, не просто разобраться. И читателю и издателю рискованно брать крупную вещь еще не "опробованного" автора. Цель новой серии - на примере небольших произведений знакомить читающую общественность с новыми именами.

Впрочем, новизна имени "Владимир Хлумов" весьма относительна. Пишет он давно, начинал как писатель-фантаст - еще в 1988 году в сборнике фантастики вышел роман - антиутопия "Санаторий". Затем его элегантные, стилистически безупречные рассказы публиковались в самых различных журналах от молодежной "юности" до научно-популярных "Земли и Вселенной". При этом он все дальше отходит от чистого жанра и все больше тяготеет к классической традиции, вышедшей, как известно, из "Шинели" Гоголя. Реальность в его произведениях причудливо переплетается с глубокой условностью, и все это отмечено очень умной, интеллигентной манерой. Приоткрою вам тайну - автор обладатель немалой научной степени...

Ну, да это не очень важно. Важно, чтобы он нашел своего читателя, и за книгой "Старая Дева Мария" последовали другие, а они уже теснятся в столе Владимира Хлумова.

Андрей Щербак-Жуков для журнала "Итоги"

Текст рецензии взят с адреса:

http://xray.sai.msu.su/~lipunov/text/khlum.html