О'ХАЙ!

Березин Владимир.

Свидетель.

Особенности композиции.

Преамбула романа отдает публицистикой. Не знаю, как другим читателям, но мне этот дух напомнил какое-то неприятное ощущение, навеял воспоминания ли, вызвал ли резонанс с нынешней печатью. Не мог с ходу понять. Понял чуть позже.

Крен в публицистику в общем-то понятен, - описательная проза всегда чревата сползанием к репортерству. Автору нужно быть особенно внимательным, чтобы вовремя поймать себя за руку и остановиться. Сама по себе эта разновидность беллетристики мне нравится даже больше, чем голое фантазирование. Ведь выдумать "с нуля" образы и поступки, да так, чтобы они оказались стопроцентно правдоподобными, всегда трудней (да невозможно, скорее всего), чем описать реальные персонажи, пусть даже сведенные вместе в искусственном сюжете. А читателю воспринять выдумку за правду еще трудней, чем писателю ее создать. Итак, описательная проза сама по себе хороша, но, мне кажется, здесь автору не удалось вовремя остановиться в таком сползании в сторону публицистики.

Язык.

Язык вполне соответствует поставленным описательным задачам. Очень много удачных мест, просто удачных без каких-то там уникальных авторских находок. Но порой попадаются иные места, которые рука тянется исправить. Например, такое: "Но ехать на Север мне было не по карману, хотя там мне было когда-то хорошо". Вроде бы ничего особенного, но можно, согласитесь, найти и более выразительные обороты речи, чем двойное "мне было" подряд в одном предложении. Да и вообще в русском языке много других глаголов, кроме "было". Тавтологии попадаются чаще, чем должно быть: "Охранник дышал мне в затылок, пока девушка искала предназначенное мне". Или такая: "Этим, начинающимся днем мне снова нужно было уехать на несколько дней…" - менее явная, однако тоже тавтология. Естественно, все языковые пороки я выписывать не стану. Они не в силах полностью испортить приятное впечатление от языка в целом, но вызывают чувство досады: "Ну, как же так, это ж очевидные огрехи!"

Мои критические замечания (придирки?) к языку и стилю фантастическим образом сочетаются с тем, что иначе как сопереживанием герою романа не назовешь. Всего два месяца назад я был именно в той точке страны (я про СССР), в которой разворачивается действие (начало романа). Ощущение из-за этого возникает особенное, сопричастность ему имя. Постоянно во время чтения ведешь сам с собой (или с автором) невольный диалог: это сейчас уже не так, а вот тут ничего-то не изменилось и т. д. Это касается и Крыма, и Кавказа и других мест. Про Крым я читал с картой-двухкилометровкой, что усиливало документализм произведения (это было приятно). Описания природы, особенно гор (горы глазами человека) автору явно удались. Люди хорошо получились преимущественно в тех случаях, где они сами описаны как часть природы: "Только небритые уже спали, один положа голову на другого, а тот, другой, положив голову на арбуз. Они спали, свернувшись калачиками, как бездомные собаки…" Люди как таковые, как "отдельно стоящие" в романе отсутствуют.

Образы.

Итак, человеческих образов в романе почти нет (наверное, это все-таки недостаток). Немного природы, а остальное - война. Война, которая "превращает мир в танковый выхлоп и стреляные гильзы". Или взять вот, к примеру, образ смерти крестьян-солдат возле неисправного миномета: "Две мины одновременно рванули в стволе, и по серому облачку на холме я догадался, что двое небритых крестьян перестали существовать". Вполне в традиции русской литературы, живущей начиная со "Слова о полку Игореве…" Без смакования, сухая констатация. Также лаконично в русских летописях просто писали: "ослепил", что подразумевало грязную, мерзкую операцию по выкалыванию глаз. И тут: "перестали существовать". Удачное, на мой взгляд, сочетание жестокой правды смерти с литературной целомудренностью образа смерти.

Удался автору и образ описываемого им времени: "Где в лютую стужу продавали мороженое и пиво со льдом внутри. Где милиционеры уже не ходили влюбленными парами, а сбивались в волчьи стаи".

Тема.

Тема романа (свидетель - назовем ее так), несомненно, актуальна сейчас. Сколько таких свидетелей ходит по русской земле и вспоминает земли иные?! Есть, правда, у меня сомнение, не рановато ли? Такая тема должна вылежаться. Для литературы (а не для публицистики) горячие булки только-только из печки не годятся, сначала остыть должны, хотя бы немного остыть. С пылу с жару лишь статьи для прессы пишутся. Самым сильным в романе, пожалуй, является место: "Жук полз медленно, то и дело сваливаясь с травинок, полз, явно делая нужное природе и себе дело." Про жуков удачно написано. Потому, что о другой теме, о вечной.

Философия.

В любом романе, который чего-то стоит, должна быть своя идея. Не обязательно уникальная, для разработки таковых в природе существуют философы, но какая-то своя, согласующаяся с художественными задачами, решаемыми автором быть должна. Здесь такой, кажется, является идея, что выражена словами: "Злобными детьми взялись мы за оружие, не заметив, что оно - не игрушечное". Инфантилизм советского времени, убаюкивание любой смелой самостоятельной мысли с одновременным подавлением всякого инакомыслия породили именно такой коктейль: злобные дети с оружием в руках. Приведенное выше образное выражение гораздо лучше передает мировоззрение автора, чем его обширный экскурс в историю военного искусства. Герой романа, также как его сотоварищи, навсегда остается потерявшимся ребенком, не ведающим, куда идти без покинувшего его отца. Отец-то был настоящим, из тех, на ком держалась страна (слишком схематический образ из фильмов про войну, но четкий и однозначный), а вот дети так и остались детьми, живущими в тени славы своих отцов (в тени, не зная света).

И еще одно наблюдение философского порядка. Оно проявляется, как фотография в ванночке с проявителем, когда автор заговаривает о ветеранах из заградотряда: "ведь на войне всегда найдется в кого пострелять". А между строк читается: на любой войне неизбежно стреляют в своих, и на прежней, и на нынешних тоже. Автор подкидывает эту мысль фразой про ветерана заградотряда: "Я, по сути, мало отличался от него".

Ассоциативный ряд.

Художественное произведение лишь тогда имеет шансы на успех, когда оно задевает, как говорится, струны души читателя, то есть описываемые автором материи вызывают ассоциации с личной жизнью читателя. Жизненные переживания Владимира Березина, конечно, имеют многочисленные пересечения с читательскими, но вместе с тем обладают некими особенными составляющими. Проще говоря, писательский ассоциативный ряд весьма специфичен. Это набор атрибутов жизни офицерской семьи в гарнизонных городках, а также приметы уже своей собственной офицерской жизни: военные городки, переезды в эшелонах, аппарели транспортных самолетов… проблема выпивки в бане совместно с приглашенными туда же женщинами (вовсе не женами), дешевое алжирское вино… и, наверное, иллюстрированный глянцевый журнал "Солдат удачи" (впрочем, только как чтиво). Этот ряд выделяет автора из (отделяет от) числа его читателей и делает неясную тоску героя еще более неясной для большинства читающих.

Частные замечания.

Постоянно упоминание автором того обстоятельства, что его герой (он же сам автор и есть) пишет какую-то книгу (какую-то другую, не эту), будит в душе читателя помимо его желания чувство вторичности того текста, который достался ему для чтения. Получается так, что автор постоянно напоминает то, о чем не стоило бы ни разу упоминать: вот, мол, я что-то пишу, сочиняю, сопереживаю своим героем, а тем временем это все вокруг меня происходило, описал тоже, так не выбрасывать же написанное (ощущение как бы литературных отходов). Короче говоря, подчеркивание той детали, что герой-автор что-то вообще пишет, ничего не прибавляет произведению, а лишь убавляет.

Одно дело, когда автор делится своим наблюдением за персонажем. Это законное право писателя именно как писателя, как автора данного конкретного произведения, которое оказалось в руках читателя. И совсем иное дело - пустое упоминания, напоминание, что, мол, вот я пишу, писатель я. Совсем иной эффект создается.

Совсем мелкое замечание: "zahlungsfahig и die Ruckzahlung" надо бы перевести для тех, кто знает только русский и английский. А то нехорошо получается. Есть еще немало таких, которые исключительно русским языком владеют. Их тоже надо уважать.

Выводы.

Как я понял, в романе возникли проблемы с сюжетом. Это как раз и вызвало к жизни описания написания какой-то другой книги. Выход, скажем честно, не самый удачный. Думаю, что к роману нужно было бы придумать какой-то конкретный сюжет. Это ж не рассказ, чтобы ограничиться лишь глубокой идеей. И еще я не обнаружил в "Свидетеле" основополагающей фундаментальной психической идеи (не путать с обычными мировоззренческими идеями, сознательно привнесенными автором для создания ощущения глубины произведения, нет, я теперь говорю о том, что стоит за упомянутыми автором символами, об идеях в Платоновском смысле слова). Какая же основополагающая идея несет на себе здание романа? Постижение героем собственной сущности, поиск некоего высшего смысла? К этой базовой идее автор подошел ближе всего, но до конца маршрут, как мне кажется, так и не прошел.

Нечеткость сюжета (тут нечего стыдится, - Джек Лондон покупал сюжеты на стороне), слабость образов и композиции, а также другие вольности некоторые критики часто хвалят, как "отсутствие литературы в традиционном смысле слова". Мол, просто жизнь, как она есть, и это-де хорошо. Не пойму я, чего тут хорошего, когда произведение мало вобрало в себя от литературы. Я предпочитаю, чтобы в художественном произведении было много литературы, подлинной, традиционной, настоящей. Здесь же, несмотря на массу, несомненно, удачных мест, собственно литературы маловато. На мой, конечно же, взгляд.

А удачных мест хватает. Хотя бы "свидетель, подкупленный ненавистью" чего стоит?!

Особенности композиции.

Преамбула романа отдает публицистикой. Не знаю, как другим читателям, но мне этот дух напомнил какое-то неприятное ощущение, навеял воспоминания ли, вызвал ли резонанс с нынешней печатью. Не мог с ходу понять. Понял чуть позже.

Крен в публицистику в общем-то понятен, - описательная проза всегда чревата сползанием к репортерству. Автору нужно быть особенно внимательным, чтобы вовремя поймать себя за руку и остановиться. Сама по себе эта разновидность беллетристики мне нравится даже больше, чем голое фантазирование. Ведь выдумать "с нуля" образы и поступки, да так, чтобы они оказались стопроцентно правдоподобными, всегда трудней (да невозможно, скорее всего), чем описать реальные персонажи, пусть даже сведенные вместе в искусственном сюжете. А читателю воспринять выдумку за правду еще трудней, чем писателю ее создать. Итак, описательная проза сама по себе хороша, но, мне кажется, здесь автору не удалось вовремя остановиться в таком сползании в сторону публицистики.

Язык.

Язык вполне соответствует поставленным описательным задачам. Очень много удачных мест, просто удачных без каких-то там уникальных авторских находок. Но порой попадаются иные места, которые рука тянется исправить. Например, такое: "Но ехать на Север мне было не по карману, хотя там мне было когда-то хорошо". Вроде бы ничего особенного, но можно, согласитесь, найти и более выразительные обороты речи, чем двойное "мне было" подряд в одном предложении. Да и вообще в русском языке много других глаголов, кроме "было". Тавтологии попадаются чаще, чем должно быть: "Охранник дышал мне в затылок, пока девушка искала предназначенное мне". Или такая: "Этим, начинающимся днем мне снова нужно было уехать на несколько дней…" - менее явная, однако тоже тавтология. Естественно, все языковые пороки я выписывать не стану. Они не в силах полностью испортить приятное впечатление от языка в целом, но вызывают чувство досады: "Ну, как же так, это ж очевидные огрехи!"

Мои критические замечания (придирки?) к языку и стилю фантастическим образом сочетаются с тем, что иначе как сопереживанием герою романа не назовешь. Всего два месяца назад я был именно в той точке страны (я про СССР), в которой разворачивается действие (начало романа). Ощущение из-за этого возникает особенное, сопричастность ему имя. Постоянно во время чтения ведешь сам с собой (или с автором) невольный диалог: это сейчас уже не так, а вот тут ничего-то не изменилось и т. д. Это касается и Крыма, и Кавказа и других мест. Про Крым я читал с картой-двухкилометровкой, что усиливало документализм произведения (это было приятно). Описания природы, особенно гор (горы глазами человека) автору явно удались. Люди хорошо получились преимущественно в тех случаях, где они сами описаны как часть природы: "Только небритые уже спали, один положа голову на другого, а тот, другой, положив голову на арбуз. Они спали, свернувшись калачиками, как бездомные собаки…" Люди как таковые, как "отдельно стоящие" в романе отсутствуют.

Образы.

Итак, человеческих образов в романе почти нет (наверное, это все-таки недостаток). Немного природы, а остальное - война. Война, которая "превращает мир в танковый выхлоп и стреляные гильзы". Или взять вот, к примеру, образ смерти крестьян-солдат возле неисправного миномета: "Две мины одновременно рванули в стволе, и по серому облачку на холме я догадался, что двое небритых крестьян перестали существовать". Вполне в традиции русской литературы, живущей начиная со "Слова о полку Игореве…" Без смакования, сухая констатация. Также лаконично в русских летописях просто писали: "ослепил", что подразумевало грязную, мерзкую операцию по выкалыванию глаз. И тут: "перестали существовать". Удачное, на мой взгляд, сочетание жестокой правды смерти с литературной целомудренностью образа смерти.

Удался автору и образ описываемого им времени: "Где в лютую стужу продавали мороженое и пиво со льдом внутри. Где милиционеры уже не ходили влюбленными парами, а сбивались в волчьи стаи".

Тема.

Тема романа (свидетель - назовем ее так), несомненно, актуальна сейчас. Сколько таких свидетелей ходит по русской земле и вспоминает земли иные?! Есть, правда, у меня сомнение, не рановато ли? Такая тема должна вылежаться. Для литературы (а не для публицистики) горячие булки только-только из печки не годятся, сначала остыть должны, хотя бы немного остыть. С пылу с жару лишь статьи для прессы пишутся. Самым сильным в романе, пожалуй, является место: "Жук полз медленно, то и дело сваливаясь с травинок, полз, явно делая нужное природе и себе дело." Про жуков удачно написано. Потому, что о другой теме, о вечной.

Философия.

В любом романе, который чего-то стоит, должна быть своя идея. Не обязательно уникальная, для разработки таковых в природе существуют философы, но какая-то своя, согласующаяся с художественными задачами, решаемыми автором быть должна. Здесь такой, кажется, является идея, что выражена словами: "Злобными детьми взялись мы за оружие, не заметив, что оно - не игрушечное". Инфантилизм советского времени, убаюкивание любой смелой самостоятельной мысли с одновременным подавлением всякого инакомыслия породили именно такой коктейль: злобные дети с оружием в руках. Приведенное выше образное выражение гораздо лучше передает мировоззрение автора, чем его обширный экскурс в историю военного искусства. Герой романа, также как его сотоварищи, навсегда остается потерявшимся ребенком, не ведающим, куда идти без покинувшего его отца. Отец-то был настоящим, из тех, на ком держалась страна (слишком схематический образ из фильмов про войну, но четкий и однозначный), а вот дети так и остались детьми, живущими в тени славы своих отцов (в тени, не зная света).

И еще одно наблюдение философского порядка. Оно проявляется, как фотография в ванночке с проявителем, когда автор заговаривает о ветеранах из заградотряда: "ведь на войне всегда найдется в кого пострелять". А между строк читается: на любой войне неизбежно стреляют в своих, и на прежней, и на нынешних тоже. Автор подкидывает эту мысль фразой про ветерана заградотряда: "Я, по сути, мало отличался от него".

Ассоциативный ряд.

Художественное произведение лишь тогда имеет шансы на успех, когда оно задевает, как говорится, струны души читателя, то есть описываемые автором материи вызывают ассоциации с личной жизнью читателя. Жизненные переживания Владимира Березина, конечно, имеют многочисленные пересечения с читательскими, но вместе с тем обладают некими особенными составляющими. Проще говоря, писательский ассоциативный ряд весьма специфичен. Это набор атрибутов жизни офицерской семьи в гарнизонных городках, а также приметы уже своей собственной офицерской жизни: военные городки, переезды в эшелонах, аппарели транспортных самолетов… проблема выпивки в бане совместно с приглашенными туда же женщинами (вовсе не женами), дешевое алжирское вино… и, наверное, иллюстрированный глянцевый журнал "Солдат удачи" (впрочем, только как чтиво). Этот ряд выделяет автора из (отделяет от) числа его читателей и делает неясную тоску героя еще более неясной для большинства читающих.

Частные замечания.

Постоянно упоминание автором того обстоятельства, что его герой (он же сам автор и есть) пишет какую-то книгу (какую-то другую, не эту), будит в душе читателя помимо его желания чувство вторичности того текста, который достался ему для чтения. Получается так, что автор постоянно напоминает то, о чем не стоило бы ни разу упоминать: вот, мол, я что-то пишу, сочиняю, сопереживаю своим героем, а тем временем это все вокруг меня происходило, описал тоже, так не выбрасывать же написанное (ощущение как бы литературных отходов). Короче говоря, подчеркивание той детали, что герой-автор что-то вообще пишет, ничего не прибавляет произведению, а лишь убавляет.

Одно дело, когда автор делится своим наблюдением за персонажем. Это законное право писателя именно как писателя, как автора данного конкретного произведения, которое оказалось в руках читателя. И совсем иное дело - пустое упоминания, напоминание, что, мол, вот я пишу, писатель я. Совсем иной эффект создается.

Совсем мелкое замечание: "zahlungsfahig и die Ruckzahlung" надо бы перевести для тех, кто знает только русский и английский. А то нехорошо получается. Есть еще немало таких, которые исключительно русским языком владеют. Их тоже надо уважать.

Выводы.

Как я понял, в романе возникли проблемы с сюжетом. Это как раз и вызвало к жизни описания написания какой-то другой книги. Выход, скажем честно, не самый удачный. Думаю, что к роману нужно было бы придумать какой-то конкретный сюжет. Это ж не рассказ, чтобы ограничиться лишь глубокой идеей. И еще я не обнаружил в "Свидетеле" основополагающей фундаментальной психической идеи (не путать с обычными мировоззренческими идеями, сознательно привнесенными автором для создания ощущения глубины произведения, нет, я теперь говорю о том, что стоит за упомянутыми автором символами, об идеях в Платоновском смысле слова). Какая же основополагающая идея несет на себе здание романа? Постижение героем собственной сущности, поиск некоего высшего смысла? К этой базовой идее автор подошел ближе всего, но до конца маршрут, как мне кажется, так и не прошел.

Нечеткость сюжета (тут нечего стыдится, - Джек Лондон покупал сюжеты на стороне), слабость образов и композиции, а также другие вольности некоторые критики часто хвалят, как "отсутствие литературы в традиционном смысле слова". Мол, просто жизнь, как она есть, и это-де хорошо. Не пойму я, чего тут хорошего, когда произведение мало вобрало в себя от литературы. Я предпочитаю, чтобы в художественном произведении было много литературы, подлинной, традиционной, настоящей. Здесь же, несмотря на массу, несомненно, удачных мест, собственно литературы маловато. На мой, конечно же, взгляд.

А удачных мест хватает. Хотя бы "свидетель, подкупленный ненавистью" чего стоит?!

Роман в виде архива ZIP 120 Kb