Пешком из-под стола

ТАКАЯ РАССУДИТЕЛЬНАЯ ДЕВОЧКА

Батька ее как-то уж совсем неожиданно стремительно напился. И мы с Асей остались один на один.

Она сделала обход отцова тела.

- Ну теперь тебя бесполезно воспитывать, а вообще-то стоило бы. И не думай возражать. Я же не возражаю, когда ты меня воспитываешь, когда трезвый. Хоть и не всегда правильно воспитываешь, я же молчу.

Она похаживала по комнате, заложив ручки за спину, и так складно излагала, что я прямо заслушался. И тогда она взялась за меня:

- Ну а ты что смотришь? Тоже ведь выпил. А ведь сам сивучей приехал смотреть, а сам выпил. Ну что мне с вами делать?

Она с минуту маршировала молча, изредка поглядывая на свое отражение в зеркальной дверце книжного шкафа.

- Значит так, - сказала она, остановившись и критически осмотрев спящего отца. - Пойдем смотреть сивучей. Я иду переодеваться. В мою комнату не заходить.

И ушла к себе, закрыв плотно за собой дверь.

А лет ей в ту пору было что-то около шести. Но из подъезда мы вышли солидной парой. Она прихватила сумочку, очень симпатичную дамскую сумочку, позаимствованную, очевидно, из гардероба матери.

- Познакомься с моими подругами, - сказала она, подведя меня к песочнице, где возилась малышня. - Лена, Катя, Таня.

- Здравствуйте, Лена, Катя, Таня, - сказал я.

Лена, Катя, Таня зашмыгали носами и засмущались.

- Ну играйте, девочки, - сказала Ася. - А нам некогда. Мы идем смотреть сивучей. Давай руку.

Я послушно подал руку, и мы пошли.

Мы пошли по грязному весеннему Невельску среди сопок, пошли к морю, туда, где на старый разрушенный, оставшийся еще от японцев брекватер каждую весну зачем-то приходят ненадолго сивучи, они видны с берега темными, плавно покачивающимися силуэтами, их много, они похожи на встревоженных, сбившихся в стадо коров, над городом, перекрывая шум автомобилей, стоит их натужный рев...

Желающие посмотреть сивучей поближе садятся на пароходик и подходят к брекватеру, но не очень близко, чтобы не спугнуть сивучей, а то они никогда больше не придут сюда, и это будет большая потеря для науки, которая не знает, зачем они приходят сюда каждую весну...

Ася жутко расстроилась, вымазав свои нарядные сапожки. Она даже расплакалась. Я пытался вымыть ей обувку морской водой, но кажется, вдобавок, намочил ей ноги. Она уж совсем разрыдалась. Я отошел в сторону, не зная, что делать, и закурил. И пока я курил, она плакала. Плакала беззвучно, не очень-то красиво кривя рот и прижимая к груди обеими руками сумочку. С моря тянул свежий, полный запахов морской капусты и рыбы ветер. Солнце рассыпалось по волнам.

Ася открыла сумочку и, всхлипывая, достала маленький желтенький бинокль. Бинокль был игрушечный, ни черта он не приближал, даже еще хуже было видно. Но мы по очереди смотрели в него на сивучей, и я ощущал на веках влагу ее слез, впрочем, почти уже высохших.

Мы еще побродили по берегу, собирая ракушки для игры в крепость. Ася здорово рассказывала про крепость, которую мы сложим из ракушек. И еще рассказала пару мультиков. Она с утра до ночи смотрит телевизор, потому что не ходит в детский сад, потому что родители ничего не успевают, а вот отвели бы в детский сад и успевали, но им же некогда отвести...

- Ну вот, я замерзла и, наверное, простужусь, догулялись, - сказала она осуждающе.

И мы пошли домой, а лапа у нее действительно была холоднющая, а варежки мы не взяли. И я попеременно грел ее ладони в своих.

А батька ее уже перебрался из кресла, где мы его недвижным оставили, на диван. Но все равно спал, а рядом стояла пустая бутылка из-под пива, хотя где он его взял, ума не приложу - я ведь перед уходом заглядывал в холодильник, пусто там было.

Ася ушла переодеваться, не забыв закрыть за собой дверь в комнату. Вскоре вернулась и развесла на батарее промокшее бельишко. Мы немного поиграли в крепость из ракушек. Потом Ася стала ходить по комнате, раскачиваясь, как сиву и подражая их реву. Весьма похоже подражая. И даже поревела по-сивучьи на ухо отцу. Тот повернулся к стене и продолжал спать. Тогда Ася тихонько потянула его за ухо и строго сказала:

- Мы еще наслушаемся твоего молчания.

ЖАРЕНЫЕ АНАНАСЫ

Раз в год, приберегая это событие к отпуску, мой милый и незлобивый Петров взрывался. И тогда он садился в поезд, где столько чужих глаз, что сам себе становишься интересен, и отправлялся в крохотный городишко в центре России. А короче - на родину. Там и дочка его жила.

Под стук колес да под бесконечные леса-поля за окном думалось Петрову примерно так: ⌠Надо же, маленький городок. Даже дождем его не успевает промочить, так быстро Земля его под тучами проносит... А в нем - где и место нашлось? - дочка. Маленькая. Вся-то с мое сердце...■.

А еще думалось Петрову беспокойно, что не был он на родине лет двести. Или около того. И как там теперь?

На самом же деле прошел всего лишь год с последнего его визита. Да те километры, что между Петровым и дочкой, приплюсовать. Вот и получится двести лет. Одна из тех маленьких неправд, что были так любезны его сердцу.

Поезд, как и обещало расписание, доставил его в положенное время и место, освободился от Петрова и, облегченно отдуваясь, двинулся дальше, везя остальных.

Только на привокзальной площади Петров позволил себе увидеть, что городок все же чуть побольше, чем помещавшийся в памяти. Но иначе Петрову было бы трудно любить его целиком.

И все так же на привокзальной площади пахлом свежим и теплым хлебом из соседней булочной.

- Ну что, город-городишко, - сказал Петров, глядя на шустрых воробьев, ловко орудующих среди чопорных, с городской пропиской, голубей. - Помнитеся мне, ты довольно снисходительно посматривал на Петрова-мальчугана, а мои шестнадцать лет внушали тебе подозрения, не так ли? Как это нет?! Я прекрасно помню, как ты дрожал за свои стекла и оберегал своих непорочных дев... Вспомнил? То-то. Ну и ладно. Кто старое помянет...

Несмотря на столь обнадеживающее начало, мест в гостинице не оказалось, а идти сразу к дочке, не осмотревшись в городке, основательному Петрову не хотелось.

- Вы ведь не в командировку? - спросила из-за стойки женщина, усталая от долгой такой работы.

- Нет, - сказал Петров. И почему-то решив, что он очень ловок в обращении с женщинами, спросил: - А мы не могли вместе учиться?

Женщина привычно ничего не ответила. Должно быть смутилась, как лестно подумал про себя Петров. И в результате оказался сидящим в скверике у гостиницы, в обществе юного гипсового горниста, горн которого был отбит у самых губ.

- Должно быть фальшивил, брат, - рассудил Петров.

А вообще, хорошее настроение никогда его не покидало. Даже если что-то и случалось, ему достаточно было призвать на помощь всего лишь каплю воображения или негромко, почти про себя засвистеть что-нибудь, например: ⌠Не пробуждай воспоминаний...■. И все.

- А и то сказать, - продолжил Петров, - о чем тут трубить? Взял бы я тебя с собой в тайгу... Вот там, брат, совсем другое дело. Ну совсем другое. Труби, сколько душа пожелает. Деревьев много, а под ними зверья и птицы пока не перевелось. Найдется и для твоих звуков место. И никому не помешаешь. Больше того - станешь будить рано, только спасибо скажут. Правда! И места у нас - краше не бывает. Сам посуди: даже солнце оттуда восходит - это что, шутки? Правда, - добавил Петров, понизив голос, - оследнее время его, солнце, приходится долго уговаривать. Оно капризничает, не хочет подниматься... Не совсем, признаюсь, приятное зрелище... Приходится всем народом наваливаться. А так все хорошо. Так что подумай, а я пока - по делам.

И те оставшиеся от двухсот километров несколько сот метров, что отделяют его от дочки, он проходит чуть ли не за час, отвлекаясь на все и вся.

Дверь открывает бывшая жена и спокойно, словно они расстались только вчера, говорит:

- Привет. Заходи.

Пока Петров заходит, он вспоминает, что жена его никогда и ничему не удивлялась. Это всегда ставило Петрова в тупик. Жить в тупике ему не нравилось. Поэтому они и разошлись. С тупиком и женой. А не потому, скажем, что он был жадный или злой, или пьяница.

В прихожей, а потом в комнате настает для Петрова время дочки.

Каждый раз, прежде, чем обняться, они минут пять корчат друг другу рожи. Ничего себе, веселые рожи. Потом уже Петров говорит:

- Ну здорово что ли, сосиска.

- Сам сосиска, - не сдается Танек.

- Это почему же я сосиска? - удивляется он.

- А я почему? - изумлена она.

- Потому что ты маленькая, толстенькая и глупенькая, - сделав жалостливое лицо, поясняет он.

- А ты длинный, худой и... тоже, - отвечает она, делая шаг назад.

- Что-о? - грозно хмурит брови Петров.

И дочка, все еще маленькая, несмотря на долгие разлуки, уже готова хохотать, кричать, бегать. Но в комнату из кухни заглядывает бывшая жена и пресекает буйство:

- Значит так. Ты, любвеобильный отец, и ты, двуногая чума, пока жарится картошка...

Петров в это время видит перед собой только одноногую ⌠чуму■. Вторая нога у ⌠сосиски■ поднята и еще не знает, бежать ей или нет.

- ... идете гулять, но не далеко, а то вас не докричишься.

И они идут. Прогулка, понятно, начинается с захода в магазин, где закупается масса веселой и яркой чепухи. Затем они нагруженные возвращаются во двор, где Танек начинает возню в Песке, а Петров заманивает очередную мысль.

- Ты вот что мне объясни, - призывает Петров дочку. - Почему, когда я был такой же, как и ты, по возрасту, то и для меня возня в песке была непустяшным занятием... А теперь, при всем моем уважении к тебе, я не могу вспомнить и понять, что же там такого, в этом песке, было важного? Молчишь? Вот и получается, что память не все нам сохраняет из детства. А почему?

- Зовут, - отвечает Танек, показывая на окно, в котором призывно семафорит руками бывшая жена.

- Ладно, пошли. Пообщаемся все вместе, за столом. Тоже дело нужное...

- Письма регулярно получаешь? - спрашивает Петров, когда они с Таньком, помыв руки, сидят за столом.

- Угу, - говорит Танек с набитым ртом.

- А что толку, - вмешивается бывшая жена. - Читать-то все равно не умеет.

- Скоро научится, - убежденно говорит Петров. - Главное: по порядку письма складывать. А потом точно так же и прочитать. Ничего и не изменится. Просто можно считать, что шли с большим опозданием. Бывает...

- Я складываю, - говорит Танек.

И они продолжают работать вилками. Кроме бывшей жены, которая начинает обычное:

- Ты лучше скажи, когда вернешься? Совсем вернешься?

- А сколько у нас еще впереди?

- Чего впереди?

- Ну лет жизни...

- Господи! Да откуда же я знаю? Ну тридцать, допустим... Хватит?

- Так куда же мне торопиться? - резонно, как ему кажется, отвечает Петров.

- Так, - говорит бывшая жена, откладывая вилку и начиная мять в руках салфетку. - Хорошо. Теперь скажи, как по-твоему, что ты сейчас ешь?

- Как что? - говорит Петров, всматриваясь в тарелку. - Сама же говорила - картошка.

- Угу. Картошка. А если бы я сказала - моченые грабли? Тоже бы поверил? И так же уплетал, не задумываясь?

- При чем тут грабли? Ведь вкусно же. Как, Танек?

- Во! - говорит Танек.

- Так вот слушай, - говорит бывшая жена. - Это - жареные ананасы. Специально для тебя, Петров. Ты ведь любишь, чтобы все не как у людей... Ведь любишь?

Только что приступивший к удивлению Петров вдруг понимает, что сейчас начнутся слезы. Этого он терпеть не может. Переглянувшись с Таньком, поднимается из-за стола.

- Ну... я пошел, что ли? - говорит он. - Проводишь, Танек?

- Ага, до двери, - говорит Танек, посмотрев на мать и сползая со стула.

В коридоре Петров целует дочку в лоб, вспоминая, что надо говорить в таких случаях.

- А... Вот вспомнил... Маму слушайся, - произносит он назидательно.

И еще кричит в комнату бывшей жене:

- Ушел!

А потом, пока спускается по лестнице и выходит во дворе, и пока добирается до сквера, к горнисту, все думает и бормочет под нос:

- Ананасы... Вроде бы видел когда-то. Не наш продукт, понятно, а где тепло... Много солнца, голопузых негритят и ананасов. Вот бы нам с дочкой там поселиться. То-то б славно зажили... А там, глядишь, и эту выписали. Может, понравилось бы ей?

Это не забывает он и жену.

ПОГРАНИЧНЫЙ ВОЗРАСТ

Это случилось в незапамятные времена, когда между страной детей и временем взрослых проходила граница. Граница, как ей и положено, держалась на замке на замке. Попробуй сунься.

Но редко кто совался. Своих дел было по макушку. У взрослых - по взрослую макушку. У детей - соответственно.

Во взрослом времени ракеты запускались в космос, крейсеры спускались на воду. Перегораживались могучие реки и осваивались новые земли. Отмечались памятные даты и говорились речи. Называлось ⌠юбилей■. Обо всем, что делалось во взрослом времени - о ракетах, крейсерах, ⌠юбилеях■ и т. д. (см. выше) - желающие узнавали из газет.

О том, что делалось в стране детей, достоверных известий не сохранялось. Газеты там отсутствовали. И о важнейших событиях упоминалось вкратце - на заборе. А все, что требовалось сказать - говорилось двум-трем самым близким друзьям. И называлось это ⌠секрет".

Но предполагалось, что во времени детей тоже не скучают...

В одном месте граница проходила прямо по двору жилого пятиэтажного дома. Во дворе, за границей жили Стасик и Рожков. В доме - взрослый Еремичев.

Взрослый Еремичев после работы, на которой он запускал ракеты, перегораживал реки и т. д. (см. выше), приходил домой и садился у окна - посмотреть, что там, за границей делается.

За границей в этот день Стасик и Рожков катались на санках. Вернее, катался Рожков. А Стасик таскал его. Кряхтел и таскал. Кряхтел Стасик оттого, что Рожков был толстый, а дело происходило летом. Потаскай тут - закряхтишь.

Взрослый Еремичев не одобрил такое катание. Во-первых: глупо. Во-вторых: уж больно противный скрежет по асфальту.

- Эй, - прокричал взрослый Еремичев, - пустяшным делом занимаетесь. Вы бы лучше как у нас: ракеты запускали, речи говорили и т. д. (см. выше).

С той стороны границы ничего не ответили. То ли не услышали из-за скрежета, то ли побоялись провокаций.

- Я говорю, - вновь зазвучал взрослый Еремичев, улучив момент, когда Стасик остановился перевести дух, - понапрасну силы расходуете. Смысл-то какой?

- А где же нам тогда трясучку взять? - ответил Стасик.

Пухленький Рожков ничего не ответил. Сидел в санках и неподвижно таращился перед собой.

- Бред какой-то, - пробормотал Еремичев. - Что еще за трясучка? - прокричал он.

- А, - махнул рукой Стасик. - Скоро узнаете.

И точно. Не успел Еремичев поужинать, только взялся за чашку с горячим чаем, дом мелко затрясся. Затряслось и все содержимое дома... Чайная ложка лихо отплясывала в блюдце.

Еремичев подхватил лязгающую нижнюю челюсть и кинулся к окну.

- П-п-пре-кратите! - отправил он ноту протеста за границу.

Там, за границей, из канализационного люка, как танкисты после тяжелого боя, устало выбирались Стасик и Рожков.

Дом облегченно застыл.

- радиус действия слишком большой, - сказал Стасик, помогая неуклюжему Рожкову. - И налицо расфокусировка. Слабо поправить?

- Пять минут на санках, - отвечал Рожков.

- Хм... Пять минут, - покачал черной кучерявой головой Стасик. - Думаешь так просто...

- А мне легко? - возразил Рожков.

- Ну ладно...

Заскрежетали полозья. Через пять минут смолкли.

- Эй, зачем вам эта штука? - крикнул Еремичев.

- Как зачем? - утирая пот со лба, ответил Стасик. - Вот ляжем, к примеру, мы под яблоню. Включим трясучку. И яблоки сами к нам попадают. Очень удобно.

- А при чем тут санки? - не отставал Еремичев.

- Я не знаю, - ответил Стасик. - Это вот все он, толстый. Когда его таскаешь на санках по асфальту, он чего-нибудь изобретает.

- А что он еще может изобрести кроме этой... дурацкой трясучки? - настаивал Еремичев.

- Не знаю я, - ответил Стасик. - Все, наверное.

- Ну так уж и все, - насмешливо не поверил Еремичев.

- Не верите? - уточнил Стасик.

- Верю, не верю... Доказательства нужны, - сказал Еремичев, у которого во взрослом времени обещаниям и заверениям давно не верили. - Доказательства.

- Хорошо, - начал горячиться Стасик. - Пожалуйста. Чего хотите?

Рожков безучастно молчал, будто происходящее его никак не касалось.

- Ну хорошо, - хитро прищурился Еремичев. - Коли вы считаете, что для вас там, за границей, проблем нет, изобретите мне... Ну хоть бы... Сейчас!

Ради такого случая Еремичев спустился во двор и подошел к границе. В руках он держал палку. Пошутить он решил. Ведь для шуток во взрослом времени времени почти не отставалось. Поэтому Еремичев постарался не упустить удобного случая.

- Вот, - сказал он, останавливаясь перед границей и вынимая из палки чертежи. - Мы сейчас готовим к запуску ракету. С дюдьми, между прочим. Если бы без людей - тогда еще полбеды... А вот с людьми... Как двигатель выходит на режим, такая вибрация, что люди-то и не выдерживают. Прямо как ваша трясучка. Собаки выдерживают и обезьяны. Механизмы выдерживают. А люди - нет. Ни в какую. Не желают выдерживать. В чем тут дело? А?

И Еремичев хитро прищурился.

Стасик толкнул флегматичного Рожкова.

- Слышь? Как? Сможешь?

- Неохота, - сонно сказал Рожков.

- Это как же понимать? - поинтересовался Еремичев. - А если бы была охота? Неужели бы сделали?

- Вообще-то, я думаю, ему это пара пустяков, - подумав, сказал Стасик. - Только его надо заинтересовать.

- Ага. Стимул, - сообразил Еремичев, так как именно это слово чаще всего употреблялось во времени взрослых. - А чего же он хочет?

- Мороженое, наверно, - сказал Стасик. - У нас его не производят, в нашем мире. А он его любит.

- Так значит мороженого?

- Ага, - вдруг оживился Рожков.

- А чего же вы его не изобретете? - засмеялся Еремичев. - Вы же все можете.

- А зачем его изобретать? - удивился Стасик. - Оно же давно изобретено.

- Ну ладно, - сказал Еремичев. - Сколько пачек?

- Десять! - сказал Рожков. - Заболеете, - сказал Еремичев. - Небось, лекарств в вашей стране тоже нет? В общем, по две на брата. И все. Торг окончен.

- Ладно, - сказал Рожков, еще раз глянув на чертеж. - Поехали.

Стасик взялся за веревку.

- А без этого никак? - Еремичев указал на санки. - Уж больно того... Шумно!

- Нельзя, - сказал Стасик. - Мы уж по всякому пробовали. Только так и получается. Иначему ему ничего в башку не приходит.

И он с отвращением посмотрел на санки.

- Ну валяйте, - сказал Еремичев. - Только без трясучки.

И пошел домой. Сзади послышался скрежет. Когда заново разогрел чайник и налили себе свежего чайку, дом опять задрожал. Еремичев бросился к окну.

- Что? Оп-пять трясучка? - заорал он.

Дрожание прекратилось.

- Это мы чтобы вызвать вас, - нахально крикнул в ответ Стасик. - Спускайтесь. Готово.

- Как готово? Что готово?

- Что заказывали, - пожал плечами Стасик. - Где мороженое?

Еремичев бросился во двор. Бросился, сильно не веря. Во времени взрослых ничего быстро не делалось, а если и делалось, то называлось ⌠халтура■. Честное слово, существовало такое слово.

А мальчишки показали ему чертеж. Не очень-то умело нарисованный... Но...

- Э, - сказал Стасик, пряча бумагу за спину. - А мороженое? Забыли?

- Да... Сейчас, - сказал Еремичев, потоптался на месте и поспешил за угол, к киоску.

- Сейчас получишь свое мороженое. Заработал, - сказал Стасик.

Рожков помолчал с минуту, о чем-то размышляя. Затем сказал:

- Слушай, а зачем ему эта штука?

- Какая? - спросил Стасик, выжидательно поглядывая на угол дома.

- Ну которую мы сейчас нарисовали?

- Как зачем? Он же сказал: для ракеты.

- Это понятно, - не унимался Рожков. - А зачем ему ракета?

- А кто его знает... В космос летать.

- А зачем...

- Да что ты ко мне пристал! - рассердился Стасик. - Зачем, зачем! Я - знаю? У них так положено. А если очень интересно - спроси сам!

Еремичев возвращался бегом. Один из брикетов оказался подтаявшим, с обертки капало. Несколько капель попали на брюки. Любой бы взрослый на месте Еремичева расстроился. Но этот взрослый был сейчас занят только одной мыслью.

- Вот так пошутил, - бормотал он на бегу. - Вот так пошутил.

Получив желаемое на границе, обе стороны занялись своим делами. Мальчишки устроились рядышком на санках и принялись за мороженое.

Еремичев скрылся в глубинах своего времени, где и закипела Срочная работа.

И прошел год. Но во взрослом времени. В стране детей этот срок мог оказаться и иным. Время там измерялось не очень регулярно. От случая к случаю - отметкой на дверном косяке, ровно над чьей-нибудь вихрастой макушкой.

А во взрослом времени взлетела ракета. С людьми, между прочим. К далеким звездам. Надолго улетели. О чем и написали в газетах, и чему посвятили очередные речи.

Когда речи отгремели, Еремичев вспомнил о ребятах. Потому что во времени взрослых появилась очередная затея. Вновь связанная с запуском ракеты. Но такой ракеты, чтобы могла вылететь за пределы Галактики и вернуться! Совсем уж какая-то особенно грандиозная ракета. С людьми, между прочим. Вот поэтому-то Еремичев и вспомнил о ребятах.

Вспомнив о них, он подошел к окну и поглядел за границу. Стасик и Рожков сидели почти там же, где прошлый раз оставил их Еремичев. Сидели они на санках, и Стасик горячо в чем-то убеждал сонного по обыкновению Рожкова.

- Эй, - опять не очень-то вежливо окликнул их из своего времени Еремичев. - О чем дебаты? Хотите мороженого?

- Кто же не хочет? - резонно ответил Стасик.

И даже Рожков оживился.

- Сейчас угощу.

Еремичев сходил в тот же самый киоск, купил пару пачек пломбира.

- Это вам аванс, - сказал он, протягивая пачки через границу. - И будет еще, если поможете мне.

- Только никаких ракет, - сразу предупредил Стасик.

- Почему? - удивился Еремичев. - Чудаки, это же интересно.

- Может быть, - не стал спорить Стасик и поймал языком сорвавшуюся с краешка брикета каплю. - Только этот толстый уже не может изобретать никакой техники.

- Это правда? - спросил Еремичев у Рожкова.

- Ага, - безмятежно отозвался тот, поглощенный поеданием пломбира.

Еремичев вдруг чего-то заволновался, как делали все во времени взрослых, когда чего-нибудь не понимали.

- Ребята, - сказал он, - вы не думайте... Если там мороженое или жевательная резинка... так за этим дело не станет. Можно и посущественное придумать награду...

- Да нет, - сказал Стасик. - Дело не в этом. Нам не жалко. Просто возраст такой. Мы же растем. Вон у него голос ломается.

- При чем тут голос? - удивился Еремичев.

- Не знаю. Только все. Никакой техники.

- Жаль, - от души подосадовал Еремичев. - Ну ладно. Будьте здоровы.

И глубоко задумавшись, навсегда удалился в свое взрослое время.

- И все же я не пойму, - сказал Рожков, облизывая пальцы правой руки. - На что им эта ракета?

- Да я тебе уже сто раз объяснял, - сказал Стасик. - В космос летать, чего тут непонятного?

- Это-то я как раз понимаю, - сказал Рожков, на всякий случай облизав и пальцы левой руки. - А вот что им в космосе надо?

- Ну как что? Ну... Может с инопланетянами хотят встретиться, с братьями по разуму...

- Но ракета-то зачем? - сказал Рожков, вытирая облизанные пальцы о штаны.

- Слушай, отстань, а? - жалобно сказал Стасик. - Ну откуда я знаю? А если интересно, спроси у этих, с Альдебарана. Кстати, когда они тебя на связь вызывают?

- Да пора уж, наверно, впрягайся.

- Ох, - тяжело вздохнул Стасик, берясь за веревку от санок. - Ты знаешь что, спроси, нет ли у них мороженого, а? Жарища сегодня, не могу...

- Ладно. Трогай, - скомандовал Рожков, поудобнее устраиваясь на санках.

Над двором разнесся скрежет полозьев. Скрежет заполнял двор и выползал на улицу. Ни асфальт, ни полозья ничего не знали о границе.

БА-БАХ!

Ветеран Петров сидит на скамейке у подъезда и заслуженно отдыхает.

У пацанов же - летние каникулы. Пацаны в это утро бабахают пистонами. Кладут их на бордюр, а сверху камнем - ба-бах! Или молотком - ба-бах!

- Уау! - вопят пацаны, когда особенно громко бабахает. - Полная Америка!

- Америка, - досадует ветеран Петров. - Далась им эта Америка...

Ба-бах!

Проходит мимо капитан-танкист, даже глазом не моргнет.

- Молодец, - отмечает ветеран Петров. - Чувствуется выучка.

- Ма! - вопит белобрысый пацан в замызганных зеленью светлых шортиках. - Скинь еще патронов!

- Хватит, - сердито отзывается мать из окна на третьем этаже. - Весь двор и так уже осатанел от вас.

- Ма, ну скинь!

- На фронте тоже мамку будет просить, - не одобряет ветеран Петров.

Весь тротуар вдоль дома усеян бумажной шелухой пистонов.

- А человек утром подметал, - огорчается ветеран Петров.

Ба-бах! Голосит над двором встревоженное воронье.

- Пистолет-револьвер-кольт-ТТ-системы Макарова! - орут пацаны.

- И чего городят, - досадует ветеран Петров. - Чему их только в школе учат?

Ба-бах!

- Мафия бессмертна! - орут пацаны.

- Ох вырастут рэкетирами, - обмирает ветеран Петров.

- Деда, когда пистолет мне купишь? Обещал ведь, - пристает к нему белобрысый внук.

- Мне вон тоже... пенсию повысить обещают, - устало отмахивается Петров.

- Ужинать, - зовет хозяйка и старого, и малого.

И тот, и другой не сразу и ворча покидают двор. И вскоре тишина и тьма за окнами. Ночь наступает. А в Америке наверно - день.

СМЯТЕНИЕ

- Перестань вертеться на стуле. Не слышишь, как он скрипит под тобой, как жалуется? Послушай. Слышишь? Теперь, дальше. Вот ты палишь спички почем зря...

- Я не палю.

- Ложь. Стыжусь за тебя, поскольку ты сам, к сожалению, этому еще не научился. Относительно же спичек. Спички, к твоему сведению, делают из дерева. Верно?

- Наверно.

- Рифмуешь? Похвально. Но это тема для другой беседы. А сейчас - о дереве. Твои же сомнения, выраженные словом ⌠наверно■, я объясняю тем, что дерево ты воспринимаешь абстрактно. Как глину, пластмассу... или воду. Как вещество. Как материал. Как средство. На самом же деле спички делают из конкретного дерева. Дуб, осина... Впрочем, чаще - осина, весьма специфическое по символике дерево...

- Яблоня, вишня... Когда же мы к бабушке поедем?

- Отрадно, что ты отзывчив на развитие чужой идеи. Но бабушка здесь не при чем. Хотя, может быть, именно ее воздействие... Но не об этом речь. Итак. Что касается яблони и вишни, то ты, что называется, хватил. А дерево, конкретное дерево, имеет отличительные для каждой породы корни, ствол, крону. И ты, своими бездумными поступками, способствуешь уничтожению того, что отпущено нам Природой в весьма ограниченном количестве.

- Но они так красиво горят!

- Не перебивай, пожалуйста, привыкай слушать, режде, чем возражать. Это во-первых. А во-вторых, я сейчас рассматриваю вопрос этики. Проблемы же эстетические мы, с твоего позволения, перенесем на повестку дня следующей беседы. Сейчас я помечу эту тему. А ты пока подумай о твоем отношении к подаренным тебе карандашам. Посмотри, на что они похожи. Все в пластилине.

- Я строил дом. Они как бревнышки.

- Карандаши, и ты должен это ясно понимать, тоже делаются из дерева. Кедра...

- Секвойи...

- Ого, смотри-ка, круг твоих познаний весьма обширен.

- Она такая здоровущая!

- Количественные параметры не всегда являются решающими при создании того или иного предмета. Но, кстати, и о количественных оценках. Представь теперь себе, сколько спичек ты сжег за свою жизнь. Представил? Нет? Ну хотя бы за год?

- Не знаю Много. Год - это много.

- Вот. Считай, что целое дерево ты взял и пустил на бездумную потеху. Целое дерево, вырвал с корнем и пустил по ветру. За просто так. За здорово живешь.

- Но ты тоже жгешь спички!

- Не ⌠жгешь■, а жжешь. Будь добр, не поленись, повтори.

- Ну жжешь... Но...

- Объясняю. Да, я вынужден это делать. Но с полным осознанием трагической необходимости данного процесса. Ьы же - просто хулиганишь. Есть разница?

- Для спичек - нет.

- Бога ради, оставь только эту бесплодную софистику. Право, люди, заботящиеся о твоем становлении как личности, заслуживают большего внимания и уважения с твоей стороны.

х х х

С тех самых пор, когда его решились оставлять дома одного, кухня манила и таки заманивала. Именно там в основном и происходили странные события с вещами, оставшимися без взрослого присмотра. Вдруг перегорала лампочка в люстре, вдруг убегала вода из раковины, вдруг разбивалась чашка... Оправдываться потом, вечером, было бессмысленно - в существование заговора никто не верил.

Но спички... Спички оставались тайной из тайн...

Еще борясь с искушением, которое никогда не исчезало, лишь временно прячась, он осторожно взял коробок. Этикетка была засижена мелкими цифрами и буквами. А может быть в них прятались заклинания против огня.

Затем он сжал коробок в потной ловушечке кулака, ощущая хрупкие картонные ребра и бархатистость боковых стенок (красный фосфор, сульфид сурьмы, костный клей). В какую стороны выдвинется спичечная колыбелька? Вот бы в ту, где покойно прижавшись другу к другу шоколадно поблескивают головки (бертоллетова соль, клей, сера). На слух не определялось. И больше не размышляя, он открыл. И потянул спичку, попавшуюся между скребущим указательным и всегда готовым на подхват большим.

Внимательно осмотрев спичку, он так и не установил, где у дерева (конкретного дерева) обитал этот кусочек древесины - у корней или у кроны? А огонек в полумраке ладони уже слабо и трепетно перебирался вверх по глянцевой желтизне, гоня перед собою кршечную волну влаги и постепенно вытягиваясь в зазубренный раскаленный клинок, вгрызающийся в спичку до черноты.

С отчаянием последнего солдата, забывшего о возможности отступить, он сунул разбушевавшийся крошечный пожар прямо в коробочку.

Чад ударил в глаза и нос. Он зажмурился. Огонь опалил руку. Он бросил коробок на пол.

Затаптывая упругое, упорно дымящееся картонное тельце, он еще успел подумать, что на полу останутся-таки следы дерзкого непослушания.

И в этот моменты стены дома, крепкого кирпичного дома заныли и загудели, временами заглушая дребезжание стекол. И за этими стеклами пролетели, одно за другим, два вырванных с корнем дерева (без названий)...

Это был отголосок знаменитого своими разрушениями урагана 1972 года.

ОПАЛЬНЫЙ ⌠ДРАКОН■

И МЕЛКИЙ СОБСТВЕННИК

Все это не шибко историческое событие происходит в приморском городке, прикрытом от морозов теплым дыханием моря. Происходит после лихого снежного заряда, когда ветер еще мечется, как потерянный между домами, а собаки, пользуясь моментом, аккуратно усаживаются на перекрестках и, смакуя, отлавливают мокрыми носами проносящиеся запахи.

Боцман Черкашин, одетый соответственно, идет из бани. Он идет мимо снежной горы, где дети играют в различные виды взрослых, поднимается по недлинному трапику к стандартному четырехэтажному дому, краска на котором съедается солеными ветрами за какой-нибудь месяц. Боцман думает об общежитии, о сытном обеде, о своем пароходе, штормующем сейчас в районе мыса Крильон. Вот тут-то боцмана и подстерегают.

Невеликий такой пацан, лет пяти-шести, обгоняет Черкашина, разворачивается и плюхается ему прямо под ноги.

- Аккуратнее, брат, - говорит боцман, поднимая пацана. - Так и уши оттопчут.

И следует дальше, прибавив к мыслям об общежитии, сытном обеде , штормующем пароходе и мысль о занятных пацанах. Но боцмана продолжают подстерегать. Этот же пацан. С теми же трюками и шлепаньем под ноги. Черкашин озадачен. И потму спрашивает не очень уверенно:

- Тебе может, того... надо чего?

- Не чего, а кого. Отца ему надо, - слышит он женский голос.

Пока моряк определяется со сторонами света, хлопает подъездная дверь, и на крыльце появляется молодая женщина. В халатике, прихваченном одной рукой на груди, другой - у подола. В тапочках на босу ногу.

Женщина не накрашена, и Черкашин не может определить - симпатичная она или нет.

Отца ему надо, - повторяет женщина. - А мне не надо мужа.

- То есть, муж мне - во, показывает женщина на горло, на мгновение отпустив халатик на груди.

- И что тут делать, а? - спрашивает также она. Черкашин молчит, продолжая машинально отряхивать притихшего пацана. Но притихшего ненадолго.

- Ну и будь моим папкой. Чего тебе? - спрашивает пацан снизу.

- Вы кто по профессии? - деловито интересуется женщина.

Черкашин лаконично отвечает.

- А-а, дракон, - говорит женщина бесстратно, демонстрируя знакомство с морским слэнгом. И уже обращаясь к сыну, добавляет: - Пойдем обедать, что ли, мелкий собственник?

И Черкашин продолжает путь свой из бани, прибавляя к мыслям об общежитии, сытном обеде, штормующем пароходе, занятных пацанах и мысль о женщинах без мужей.

Сам-то боцман уже дважды разведен - работа такая. И последний развод, как Черкашину начинает казаться, он пережил именно с этой женщиной. Ну и хватит наверно с меня, - также думает он.

ГОЛОСА НАД РЕКОЙ

Время послеполуденное, знойное. Непрестанно жужжат мухи, шалея от затянувшегося августовского тепла. Пищат стрижи. В гулком небе, высоко-высоко, так, что кажется, оттуда видна вся земля, гудит невидимый самолет.

В ухоженном палисаднике дачи Крыловых, уже уехавших после летних отпусков в Москву, под тенистой сиренью, за вбитым в землю столом, устроилась оставшаяся еще в деревне дачная детвора. Накрывают две девочки постарше, лет десяти. Светленькая Катерина, постарше и потоньше, распоряжается:

- Что же это у детей руки не мыты? Ну-ка марш из-за стола! С такими руками за еду! Даша, куда же ты смотришь? Ты же отец!

Даша темненькая, полная. Она часто простужается, и даже в этот жаркий день ее заставили надеть плотное платье с длинными рукавами и закрытым горлом. Отцом ей быть не нравится, и она частенько забывает о своей роли.

- Раз ты мать, значит и мой им руки, - сердито отвечает она.

- Ну все я должна делать! Все на мне! - возмущенно всплескивает руками Катерина.

У нее уже формируется девичья фигурка. Девочка знает об этом и носит обтягивающие майеи и шорты. Даша посматривает на нее с грустью и завистью.

Из-за реки доносится мычанье, фырканье и постукивание множества копыт по закаменевшей земле.

- Куда пошла, так твою разэтак! Дорогу забыла! - надсадно ревет на всю округу пастух Трусов, щелкая кнутовищем. Звуки разносятся далеко, отчетливо. - У, сучья дочь!

- Угается, - восхищенно-танственно сообщает трехлетняя Настенка.

- Конечно, ругается, - рассудительно говорит Катерина. - Не слушаются коровки, вот он и ругается. Слушаться надо, вот и не будут ругаться.

Она уже минут десять тщательно вытирает стол. Время от времени запястьем поправляет якобы непослушные волосы, аккуратно собранные сзади в тугой пучок.

- Вот вы как сидите за столом? Извертелись все, изломались. А надо сложить руки и ждать спокойно, пока накроют.

Настенка послушно складывает на краю стола ладошки рядышком.

- А ты, Дрюня? Особого приглашения ждешь?

Белобрысый Андрюшка с дальнего конца деревни мрачно размышляет, недовольный девчачьим засильем. Затем все же кладет ладони.

- А у вас ружья нету, - говорит он басом. - Как же вы дачу охранять станете?

Старшим девочкам доверено заглядывать на участок Крыловых и проверять, цел ли замок на дверях избы.

- А зачем нам ружье? Если воры придут, мы такой крик поднимем, что все сбегутся. И тетя Нона, и баба Рая. А воры испугаются и убегут.

- Ага, испугаются, - презрительно говорит Андрюшка. - Вот мой дедушка - всех воров застреляет!

- Застреляет, - передразнивает Даша, ставя на стол игрушечные чашки. - Все бы вам, мужчинам, стрелять.

- Ну вот, все из-за вас! - плачущим голосом сообщает Катерина, опрокинув своей неутомимой тряпочкой вазочку с любовно подобранным букетом.

Настенка, широко раскрыв глаза, смотрит, как в луже на столе барахтается свалившийся с ветки жук с изумрудными крылышками.

Андрюшка, стряхивая капли воды с трусиков, выскакивает из-за стола.

- Да ну вас с вашим чаем, - возмущенно восклицает он. - Каждый день одно и то же. Я лучше к деду побегу. Он сегодня насово на колодец ставит.

- Ну и пожалуйста, - фыркают девочки.

Андрюшка сбегает по извилистой тропке к родничку на берегу речушки. И резко останавливается. Над водой склонился незнакомец. Весело фыркая, он плещет на плечи и грудь студеную воду. Но вот берет с берега полотенце и поднимает голову.

- Привет, - удивленно говорит незнакомец. - Ты чей такой одуванчик?

Андрюшка, насупившись, молчит.

- Вода тут у вас - просто сказка. Рыбы, наверное, пропасть? - спрашивает незнакомец, вытираясь. - Ну а грибы-то есть? Да ты чего такой неразговорчивый? Испугался, что ли?

- Я - зюкинский, - вдруг вполголоса говорит Андрюшка, бочком обходя родник. - И ничего я не испугался. А грибов нету.

И проскочив по камням неширокого брода, пулей летит вверх по косогору. Кто его знает, этого незнакомца, дачник это новый или... вор?!

- Куда прете, мать вашу! Вот же трава! Несет их..., - привычным рефреном разносится рев пастуха. - У, идолы!

- Хорошо-то как, Господи! - бормочет незнакомец, провожая взглядом мелькающую в высоких травах светлую головку. - А грибов, стало быть, нету. Жаль... Н-да, сушь-то вон какая. Природа... Так ее разэтак!

ОБИДА

Еще со вчерашнего дня остался у меня должок. Димка заехал мне по голове ледянкой. Ненарочно, но больно. А пока я ревела, мамка и увела меня домой. Нечего, говорит, зря сопли морозить. Я и не успела этому Димастому отомстить.

Я стояла у окна, глядела на горку и соображала. Замысел вырисовывался примерно такой: толкнуть Любку, чтобы она шмякнулась на Димона. Любка толстая - мало не покажется. К тому же она вчера дразнилась, когда я плакала.

В общих чертах план меня устраивал. Оставалось продумать мелочи. Но тут я почувствовала неладное. На дворе светило солнышко, а в доме нашем зрел черный заговор. Направленный против моей свободы.

Мамка сначла шепталась с отцом. Хотя сама не раз выговаривала мне, что в присутствии посторонних шептаться неприлично. Мало того, она еще позвонила тете Жанне. А это уж совсем скверно. И мне все стало ясно.

- Я согласна, но с условием, - на всякий случай тут же дала я им понять, что козни не пройдут, - что купите мне два мороженых. Клубничное и шоколадное с орехами. И я их съем на улице.

Это я нарочно так сказала. Какие же родители согласятся? Вот я и сказала. А то придумали - в такой день и по музеям!

- Вечно ты со своим мороженым, - сморщилась мамка.

- С каким-таким своим? - возмутилась я. - Нету у меня ничего. Вот если купите, тогда да. А пока и говорить не о чем, - резонно, кажется, возразила я.

- Соображение не лишено логики, - хмыкнул отец.

И подмигнул мне. Он тоже не любитель таких походов. Но только знаю я его, изменщика, мамка уговорит.

- Тебе бы, конечно, пивом лучше надуться. А духовная пища? А долг перед ребенком? - завелась мамка.

Она бы еще долго нам нервы мотала, но тут пришла тетя Жанна.

И они принялись обсуждать эту самую духовную пищу. Ужас какой-то.

Мамка настаивала на искусстве Востока.

Тетя Жанна уверяла, что ⌠похавать культурки■ не худо бы на лоне модернизма.

Даже отец и тот нес какую-то чушь о традициях и преемственности поколений.

Не упомнишь всего, что они там городили.

Я смотрела в окно. Каждый раз, когда съезжал с горки Димон, у меня прямо пальцы на ногах поджимались. Вот бы он врезался... Или в него...

А бодяга о духовной пище не прекращалась.

Мамка трелью выводила: ⌠Ре-рих■.

Тетя Жана как в барабан долбила: ⌠Кан-дин-ский■.

Отец твердо держался питательности русского искусства.

Но тут пришла на горку мать Димастого и повела его домой. Димка упирался и получал по затылку. И было его почему-то жалко.

Лишали нас детства, гады, вот чего, подумала я. Повернулась к этим трем взрослым недоумкам и, может быть в грубоватой форме, но заявила:

- Ну не знаю, чем вы там будете питаться, а я уже сыта.

НЕБОЛЬШОЙ ШАНС

- Дождешься ты у меня, - заверяю я. - Попомни мое слово, дождешься.

- Ну пойди и сам посмотри, - говорит он. - Что я, обманываю?

Я иду к телефону, отложив газету.

Он, полон возмущения, тащится сзади. Сопит. Ремешки сандалий клацают по паркету.

Я поднимаю телефонную трубку. Гудка там действительно нет. Зато есть щелчки - словно периодически страстно чмокают в ухо. А с утра был гудок.

- Сандали застегни, - говорю я, опуская трубку. Бог с ним, переживем этот день без звонков. - И не шаркай подошвами, не старик еще, кажется.

Он сгбиается над застежками, что-то ворча. Что-то вроде: кажется - креститься надо. Нахватался уже где-то, поросенок.

- Ну? Как же это телефон дошел до жизни такой? Кто ему помог? Прошу высказываться, - открываю я прения.

Ремешок напрочь отказывается пролезать в металлическую блестящую скобочку, куда он уже пролезал раз двести. Спокойно пролезал. Пока не связался с телефоном с трубочкой набекрень.

- Да прямо вот всегда так! - не выдерживает он и топает ногой. - Как нарочно!

- Как назло! - подхватываю я. - И еще: прямо чудеса! Прямо наваждение! Или: вы просто не поверите!

Указательный палец ползет вдоль носа, возвращается обратно.

- Это называется усы и шпага, - комментирую я.

- Какая шпага? - живо интересуется он, грациозно вытирая палец о штанину.

- Доиграешься ты у меня, - говорю я. - Попомни мое слово, дождешься. Доиграешься и достукаешься.

- Пожевать бы чего, - по-мужицки басит он, цитируя меня, но уже со своей интонацией.

- А ты приготовил? - цитирую я его мать, но уже с моей интонацией.

- Тс-с, - делает он зверскую рожу. - Кто-то попался в капкан!

Мы крадемся в кухню.

Ощипать дичь и поджарить на вертеле - дело одной минуты для опытных следопытов. Тем более, что курица еще с утра оставлена нам на сковороде.

⌠Пожевав■, вяло дискутируем по поводу мытья посуды.

- Чегой-то опять я? - вопрошает он. - Я вчера после завтрака мыл.

- А я вчера - после ужина.

- Я не видел, я уже спал. Так что ничего не знаю.

- Незнание закона не освобождает от ответственности. И вообще, я смотрю, ты мне скоро на шею сядешь.

Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула... и стремительно скрывается в туалете.

- Даю пять минут! - ору я под дверью. - Учти, ты в доме не один!

- Ой, чего-то у меня с животом, - доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.

И вдобавок - бабушкина уже фраза:

- Боже упаси... Захворает ребенок...

Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложаться на мелодию:

- Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня...

И т. д.

- Фронт работ тебе приготовлен, - кричу я. - Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.

И выключаю свет. Вопящей пулей он вылетает из темноты.

- Милости прошу, - говорю я, перехватывая его и подталкивая в сторону раковины.

Невыносимое шарканье! Я подозреваю, что у раковины он финишировал уже без подошв.

Но я успеваю прочесть лишь пару заметок в газете, как он уже тут как тут. И с дуршлагом на голове. Что это означает, я пока не выясняю. У меня иная цель. И он о ней догадывается. Хотя бы по тому, к а к я откладываю газету.

- Что я, обманываю? - упавшим голосом осведомляется он. И сам же возглавляет шествие в кухню.

Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.

Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.

И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.

- Впрочем, у тебя еще есть шанс, - говорю я. - Ты вот что, брат... Ты не женись, как бы кисло не было. Тогда не дождешься. Понял?

- Женятся только девчонки, - безапелляционно заявляет он, вновь нахлобучивая на уши дуршлаг.

Теперь этот небольшой такой шанс стоит передо мной с железякой на вихрастой макушке. И улыбается весьма снисходительно.

И ЯБЛОК ХОТЕЛОСЬ...

Вот старая фотография. Сверкающая лысина в центре - моя плешка. Но в настоящем центре внимания находится телевизор. Не обижайтесь, что мы сидим к вам спиной. Мы в данный момент безлики. И это справедливо. Потому что перед нами - п е р в ы й в нашем доме телевизор. Единственный. Назывался он ⌠Темп■. Или ⌠Зенит■. А может быть и ⌠Рекорд■. В общем, вы знаете, как назывались наши первые телевизоры.

Мы сидим и ждем самую лучшую передачу на свете. Я жду и Ромка. Вон он впереди и справа. Друг детства.

Тетя Оля Лукашина еще раз оглядит любовно чудесный аппарат, смахнет невидимую пылинку, чуть подразнивая нас в вечность растянутыми секундами, и со щелчком повернет ручку. Ничего не случится. Магический ящик долго будет разогреваться, чтобы настроиться на программу. Тоже единственную. И деревянная кукла с длинным носом, ртом до ушей и в колпаке с кисточкой, задергается на черно-белом экране, смешно распевая квакающим голосом: ⌠Выста- Бура-, Выста- Бура-, Выставка Буратино...■.

Но уникальность телевизора заключается еще и в том, что он не куплен! Да и не смогли бы его Лукашины купить. Вон вся их движимость и недвижимость - на снимке. Трое детей. Понятно, в первом ряду. Фикус с пальмой. А как без них? Сразу помрачневший от превратностей судьбы бывший фаворит - приемник. А на нем то, что кажется незаменимым никакой техникой, переходя от деда к отцу и так далее. Гармошка, сладостная утеха застолий, спутница удали и куража.

В это поверить невозможно! Телевизор Лукашины выиграли! На тот самый 30-копеечный билетик денежно-вещевой. Тогда действительно можно было что-то выиграть в лотерею...

Итак, самое начало шестидесятых. Именно тогда, с появлением первых телевизоров, добротная послевоенная мебель, сработанная на века, стала изгоняться из домов. Столы, несокрушимо стоявшие на балкообразных ногах; дерматиновые диваны с откидными валиками, резными спинками и полочками для слоников; неуклюжие буфеты, безотказно хранящие в себе все, что чтолько может понадобиться человеку в минуты радостей и печалей... Так вот все это могучее братство самым постыдным образом стушевалось и отступило. Отступило перед журнальными столиками на паучьих лапках, коброобразными торшерами и скользкими сервантами с вечно выпадающими стеклами....

А нас у мамы было четверо. Вон я сижу на коленях у старшей сестры. Рядом пристроились два брата, довольно хулиганистые отроки. Это видно по их затылкам и ковбойкам. Чуть дальше, за ними - еще одна сестра. Особа ехидная и вечно меня изводившая, как самого маленького...

Так вот, при такой команде старая мебель в нашей квартире могла за свою судьбу не переживать. Тем более, что и было-то ее немного. Огромный коридор квартиры нашей только подчеркивал небогатую обстановку. Зато в этом самом коридоре запросто можно было гонять в футбол. И гоняли. А уж на лестничных площадках вообще можно было устраивать исторические баталии. И они устраивались. Между соседями. Но такое происходило крайне редко. У нас были мировые соседи.

О Ромке я уже говорил. Жил он этажом ниже - на первом. Жил в мире таинственном и страшноватом. Мать его была с у м а с ш е д ш а я. Мы произносили это слово вполголоса и с замиранием маленьких сердец ждали ее припадков. А когда буйство оставляло ее, она становилась добрейшим существом. Она кормила нас с Ромкой борщом, вкуснее которого я после не едал. Она научила нас натирать корки хлеба чесноком. Черная хрустящая поверхность пропитывалась соком, теряла глянцевитость, но приобретала аппетитный до спазм в животе запах.

Ромку я к себе приглашал редко. В футбол можно поиграть и на улице, а дома все время хотелось есть. Прямо скажем, пустовато в нашей квартире было не только в смысле мебели. Пятеро оглоедов, сидящих на шее матери и вечно занятого на службе отца, разогнали даже тараканов, отбирая у них последние крохи. И когда наступали такие дни, что кухня могла нас порадовать лишь водой из-под крана, мама ложилась на тот самый диван, на резных полках которого в недлинной очереди за счастьем стояли слоники, и тихо плакала. И мы разбредались по соседям. Не без корыстного умысла.

А соседи действительно были мировые. Кроме, конечно, Редькиных, хозяев презлющего добермана. Явления в те дни в наших домах столь же уникального, что и телевизор.

Дедушка Кузьменко угощал нас сушеными дольками груш и учил играть в шахматы.

Большое семейство Бокаревых, покупавшее только книги, в какой-нибудь прекрасный вечер вдруг закатывало пир на весь соседский мир. И после царской трапезы нам с Ромкой, как самым маленьким и свято верившим, что праздник еще не кончился, позволялось выбрать с полок по книге. Выбрать насовсем. Мы потели от восторга, решая сложнейшую задачу. Полки-то с книгами занимали все четыре стены громадной комнаты Бокаревых! И все же мы выбрали. Ромка- ⌠Похождения бравого солдата Швейка■, а я - ⌠Таинственный остров■. Мы еще потом показывали друг другу языки. Каждый про себя твердо полагал, что не прогадал!

Но вот однажды, накануне октябрьского праздника очень уж у нас с Ромкой чего-то жизнь не заладилась. Да и не только у нас. У Ромкиной матери случился затяжной приступ. Она выскакивала во двор в распахнутом халате и крыла всех на чем свет стоит. Старшему Бокареву, токарю на заводе, оторвало большой палец на руке. Мы с Ромкой разглядывали свои руки и гадали, как же можно жить без пальца? Разве это жизнь? А дедушку Кузьменко мы сами обидели. Тайком слопали у него припасенные для нашего же угощения сушеные финики. Мало того. Скрывая следы преступления, попрятали косточки в стопку его чистого постельного белья. О результатах грядущего расследования и думать не хотелось.

И вот, то ли от холодного дождливого вечера, то ли от мрачных перспектив, но наши два маленьких волчатковых аппетита принялись за нас без дураков. И пока первые сомнительные варианты добычи денег и еды осторожно укладывались в наших стриженных головенках, мы с Ромкой брели под надоедливым осенним дождиком и вспоминали, как на прошлый праздник в булочной давали настоящий белый хлеб, а не серый, кукурузный. И как мы по нескольку раз выстаивали длиннющую очередь.

Мы шли и смотрели себе под ноги. Бывали случаи, попадалась клпейка, а то и пятак! Но только не сегодня. Удача отвернулась всерьез.

Совсем под вечер, отчаявшись, мы забрели в гастроном на соседней улице.

Поболтавшись у касс с той же целью отыскать оброненную кем-нибудь монетку, мы с ясными глазами и пустыми желудками двинулись к выходу. И тут Ромка толкнул меня в бок.

Ромка вообще отличался поразительной реакцией. Его мать в очередном приступе начинала метать в окружающих все, что попадало под руку.

Итак, он толкнул меня в бок и глазами показал на старушку. Та у столика складывала в авоську небогатые покупки. Затем старушка взяла авоську и, опираясь на палочку, поплелась на улицу.

А на столе остался кошелек!

Теперь судите сами. Даже если не замышлять ничего дурного, то во всяком случае, кошелек надо взять. На предмет возвращения к примеру. А то мало ли, цапнет его человек нехороший, и пиши пропало!

Мы огляделись, подкатились к столу и взяли кошелек. Черный, потертый, с замком из слегка заходящих друг за друга дужек с шариками на концах. Шарики щелкнули, и кошелек раскрылся перед нашими выжидательными взорами.

В кошельке лежала свернутая в четыре раза зеленая бумажка. Три рубля. И мелочь. Новыми деньгами!

Таких сумм у нас с Ромкой в общей сложности за всю жизнь не водилось. И я посмотрел на Ромку. А Ромка - на меня. И взгляд его, благо никаких существенных препятствий тому не оказалось, пронзил меня до дна желудка.

Мы как по команде посмотрели на входную дверь. Старушка не возвращалась. Ну и где ее теперь искать? И ощущение того, что это уже н а ш и деньги пришло легко и быстро.

Когда Ромка протягивал продавщице кафетерия бумажку, я, стоя рядом, так сопел, что запотело стекло витрины.

Мы облизали пальцы, съев по эклеру и выпив по стакану водянистого томатного сока. И тут же повторили заказ. Томатный сок от соли покрывался грязноватой пеной. Третья порция застряла в наших глотках, когда в магазин, кряхтя и причитая, вернулась забывчивая старушка.

Мы притаились за высоким столиком, посматривая на дверь. Если старушка поднимет крик, кто-нибудь да сообразит, в чем тут дело.

Наша несчастная жертва, старчески щурясь, оглядывала пол и столик, на котором совсем недавно укладывала в авоську покупки.

Ромка сгреб оставшееся богатство в кошелек и подтолкнул меня к выходу. Сам скользнул у старушки за спиной и осторожно положил кошелек на край стола...

Мы остановились только квартала за два от магазина. Недостатки в нашем воспитании не позволяли ужаснуться содеянному. И если нас мутило, то лишь от стремительного драпака и только что пережитого страха. И мой желудок взбунтовался. Ромка смотрел на меня с презрением. Минуту смотрел. Больше ему не позволил собственный желудок.

На улице совсем стемнело. Дождь не прекращался. Ужин нас дома не ждал. А Ромку, наверное, не ждал и ночлег.

Я предложил пойти к нам. Топить колонку. Топить настоящими дровами, топить долго, пока не зашумит что-то внутри у нее, давая знать, что вода нагревается. В ванной тогда становится тепло, и можно выключить свет и сидеть тихо, глядя, как пузырится в печке на сырых дровах пена, сероватая, как на томатном соке. И слушая ровный уверенный гул колонки, можно запросто представлять себя внутри ракеты...

Ромка обрадовался такому предложению. Но я тут же вспомнил, что в ванной дрова кончились. А спускаться за ними в подвал, где водятся здоровенные крысы, что-то не хотелось. Эти жуткие твари запросто расправлялись с кошками.

Мы отказались от согревшей было наши души затеи и уныло побрели к дому. Я с сожалением вспоминал о пирожных. Пусть и не пошедших нам впрок. Вряд ли и Ромка думал о другом.

А вечер испытаний и не думал заканчиваться. Около дома нам навстречу попалась сумка, полная яблок, больших и крепких. Яблоки чинно проплывали мимо нас, и на их крепких боках сонно щурились дождевые капли.

Мы дружно зашагали следом.

Сумку просто распирало от ноши, и хозяйка ни за что бы не обнаружила пропажу одного-единственного яблока. Стоило только протянуть руку.

Но эта незнакомая женщина то и дело посматривала по сторонам. Или вдруг делала широкий шаг через очередную лужу. В тот самый момент, когда дрожащая воровская рука уже собиралась вцепиться в крепкий красный бок.

Я не помню, что сказала нам женщина, решительно повернувшись. Но каждому она выдала по яблоку. Тяжеленному и холодному.

А когда мы вошли в подъезд и поднялись на мой второй этаж, внизу открылась входная дверь. Послышался стук когтей по ступеням и свирепое дыхание. Мы мгновенно взлетели на следующую лестничную площадку, уцепились за железные прутья лестницы, ведущей на чердак и вскарабкались до самого люка в потолке. А доберман уже прыгал внизу и злобно клацал огромными клыками. Мы его даже чуть-чуть подразнили, пока не поднялся Редькин и не увел пса.

Мы еще посидели на чердачной лестнице, дохрустывая яблоки. Затем Ромка запустил огрызком в дверь Редькиных и торжественно заявил, что станет космонавтом.

А все равно веселое было время! Все было впервые. И все мы хотели стать космонавтами...

ДЕД

Деду стукнуло девяносто два. Согласитесь, возраст почтенный. Если с умом им пользоваться, можно многого добиться.

Дед добивался.

Он шлялся по комнатам, гремя палкой, мешался у всех под ногами, вспоминал боевое прошлое и время от времени вдруг жалостливо вопрошал:

- А куда бабка-то моя ушла? Когда вернется?

Бабушка преследовала его по пятам и из-за плеча весело подмигивала: не обращайте, дескать, внимания, из ума, дескать, старый выжил. Хотя, собственно, веселого личнодля нее ничего тут не наблюдалось. Чего уж тут веселого, если тебя напрочь не замечают?

Деду, конечно, говорили:

- Да вот же бабушка! Вот она!

Дед оглядывался и недоуменно мотал сивой своей, извиняюсь за выражение, башкой.

- Нет, это какая-то другая женщина. А вот куда моя бабка ушла?

Ну потом всем надоела эта морока, и деду просто стали говорить:

- Скоро, скоро придет твоя бабушка.

Даже бабушка говорила:

- Скоро, скоро придет твоя бабушка.

Вот чего дед добился. Но все это ерунда. Как-то за обеденным столом, куда его допускали весьма нечасто из-за неряшливости, он сказал, внимательно пронаблюдав за всеми:

- Эк вы неопрятно живете. А потом обвел всех еще раз взором, уже снисходительным и как бы между прочим сказал:

- И вам нет смысла жить лучше.

И добавил:

- Потому что жить лучше будете все равно не вы.

И удалился к себе, победно вбивая конец своей чертовой палки в лакированный паркет!

Вот какой дед. К тому же он в молодости вел очень здоровый образ жизни. Он прямо все уши мне прожужжал о том, как он занимался спортом, не пил, не курил и так далее. Ужасно он порой бывал утомителен.

Но с другой стороны. Возраст его вселял в меня изрядную толику надежды. У меня был корыстный, признаюсь, расчет - попользоваться дедовыми генами. То есть, дотянуть и самому до почтенного возраста, а потом уж в свое удовольствие морочить наследникам головы.

А дед-таки помер, царство ему небесное, чуток не дотянув до ста.

А потом мне сказали, что дед этот мне не родной. И вообще никакой.

Он и тут всех одурачил, женившись на бабушке, когда я уже существовал вовсю! И появление внука ему не стоило ровным счетом ничего!

Узнав об этом, я жутко расстроился. Причем расстроился не один раз, а два. Первый раз - из-за генов, которых мне теперь не видать. А второй раз расстроился из-за (ачем сказали?)

Ну не знал бы я, что дед мне не родной... Но хотя бы психологически был настроен на долголетие, черт с ними, с генами! И только может быть внезапно и ненадолго был бы удивлен кратковременностью моего существования. Ведь тут никто толком еще не знает, что главное - гены или психология. А мне вот так взяли и ляпнули.

А раньше молчали. Гуманисты...

ОЖИДАНИЕ

Каждый вечер окна нашего дома с тревогой посматривают на запад. Сегодня, к их радости, небосклон чист. И они поспешно расхватывают закат. Хватило всем. Но ненадолго. И я тороплюсь.

- Нет, нет, голубчик, милый, я останусь ждать, - говорит она чуть встревоженно. - А ты иди, иди... Только скорей возвращайся. Хорошо?

Я сбегаю по лестнице, не дожидаясь вечно занятого собою лифта. И уже на улице не спеша иду вдоль окон. Они сейчас увлечены. Каждое вглядывается в свой фрагментик заката. Тот красуется перед ними ясными пастельными тонами.

Дом не обращает на меня внимание. Весь, вытягиваясь и привставая на цыпочки, он тянется вслед уходящему солнцу. Ведь до следующего заката стоять окнам темными, пасмурными.

Дойдя до угла, поворачиваюсь и музейной походкой иду обратно, оценивая происходящие изменения.

Одному окну здорово не повезло. Оно отворяется с умоляющим стоном, теряя слетающую краску заката. А показавшаяся в окне старуха горячо убеждает меня в том, что я своим бесцеремонным разглядыванием смущаю ее покой. Тот самый, которого она ждала всю жизнь. Я всоминаю: мне пора, пора...

- Миленький, где же ты так долго был? Ты же знаешь, как одной ждать...

Я понимаю ее тревогу. Одному ждать действительно невыносимо. Независимо от того, что ждешь. И мы стараемся не оставлять друг друга наедине со временем.

Я сажусь рядом, беру ее ладони в свои и начинаю ей рассказывать мой сон:

- Смешно... Мне приснилось,что кто-то позвал меня. Я встал и... пошел. А проснулся посреди комнаты!

Мой рассказ ее не успокоил.

- А.. а я? Где была я? Почему тебя одного позвали?

- Нет, и тебя звали. Но ты крепко спала. И это хорошо. во сне не так утомительно ждать.

Она соглашается. Но тут же спрашивет:

- Ты бы так и ушел один?

- Нет, конечно, что ты. Я же сказал... Я проснулся. Чтобы вернуться за тобой.

- А потом? - требует она. - Что было потом?

- Потом?... Ну... Я посмеялся и лег.

- А голос? Какой был голос?

- Очень простой, хороший. Словно друг на улице окликнул.

- Хм... Друг... Друзья...

Она смотрит с подозрением. Глаза покрываются влагой.

- Тебе нельзя волноваться, - напоминаю я. - И вообще - это все сумерки. Вот подожди, я включу свет.

Я дергаю шнурочек раз-другой. Лишь с третьей попытки мне удается вызвонить свет.

Она тут же говорит?

- Так я и знала... Какая гадость... возмутительно...

И с негодованием смотрит на градусник.

- Ну перестань. просто к вечеру стало прохладнее. Так всегда бывает.

- Нет, - настаивает она. - Не всегда. Он чувствует мое приближение. И как тольео видит меня, сразу опускает свой столбик на градус. Вот стоит мне сейчас выйти, он тут же поднимется. Сейчас увидишь...

- Ради Бога, сиди. Ведь если ты выйдешь, мы оба окажемся в одиночестве.

Действует. Замирает.

На свет тем временем летит всевозможная насекомая живность. потолкавшись в хороводе вокруг лампочки, рассаживаются по любимым местам и тоже начинают ждать.

Желтый мотылек пристраивается у нас над головой. Мы оба поворачиваемся к нему. Сейчас, со слоежнными крыльями, он уже не похож на порхающий фонарик. скорее на тыквенную семечку. Три коричневых пятнышка на крыльях.

Я тихонько дую на него. Он сердито обтирает усики лапкой и бочком перебирается подальше от меня. Но не улетает.

- Не выносит русского духа, - говорю я.

- Тихо, - шепотом говорит она. - Не трогай его. У него ведь очень короткая жизнь. По нашим меркам - он уже год сидит сейчас. Целый год! Сидит и думает, думает... Вот умница-то, а?

За стеной слышится негромкий мелодичный звук.

- Пианино? Но кто это?

- Боже мой... Ей уже купили пианино, - испуганно говорит он.

- Кому?

- Да девочке. Маленькой такой... помнишь, у соседей?

- Девочке? У них был ребенок, я помню... Ма-аленький...

- Она выросла!

Звуки осторожно проникают в нашу комнату. Сначала робкие, смущенные, прячущиеся. Затем все более настойчивые, выразительные...

И все мы вместе - с ожиданием, комнатой, мотыльком и даже злосчастным градусником - вытесняемся звуками, уносимся мелодией в прошлое, в прошлое, в прошлое...

ПРОСТО ЮРКА

Предуведомление

Особенно негодовали мыши. Мой распорядок дня их совершенно не устраивал: я спал днем, а работал по ночам. Они считали это ущемлением своих прав. Изредка их представитель появлялся ночью на кухне, внимательно оглядывал жизненное пространство и, убедившись, что я бодрствую, скорбно удалялся в подпечье. Там бурно совещались.

Не надо думать, что я не предпринимал попыток найти компромисс. Я вставал пораньше, под любым предлогом уклонялся от дневного послеобеденного сна и, совершенно разбитый, ничего толком не сделав за день, вечером честно направлялся в постель, благосклонно улыбаясь дырам и щелям в полу избы. Но... Стоило мне выключить свет и смежить веки, как радостная орава выбиралась из сумеречных убежищ и разворачивала самые настоящие оргии! Я пытался вразумить их покашливанием, закуриванием, бросанием тапок на звук, прочими шумовыми акциями. Эффект был жалким - секундное затишье, отведенное, очевидно, обмену недоуменными взглядами: а в чем собственно дело? Кажется, в своем праве! И гульба продолжалась. Тапочки, разумеется, возвращать мне и не думали. И тогда я обращался с речью в темноту:

- Помилуйте, - говорил я, - дайте же мне заснуть. Уверяю, на это уйдет минут пятнадцать, не более. А потом хоть весь дом разнесите!

Отметом мне была самая свинская возня.

Кроме того, в претензии ко мне были и комары, чей промысел также рассчитан в основном на ночное, разбойное время. Но в результате занятой мной принципиальной позиции им приходилось просиживать на потолке в бездействии. Иной смельчак из дерзости или скуки начинал вдруг барражировать в противной близости возле уха, чего я терпеть не могу. Я ловко выбрасывал руку на звук и стремительно схлопывал пальцы в кулак. Потенциальная жертва укоризненно облетала сработавший вхолостую капкан и, кажется, тяжело вздыхая, набирала высоту.

Так я и работал. Между двумя слоями раздражения - верхним и нижним. В таких условиях чего-нибудь эпохальное не напишешь, философский роман не осилишь. И потому я писал маленькие рассказики. Эту единственную форму еще хоть как-то терпели мыши и комары. И за это спасибо.

Две шляпы

У меня и у Юрки. Юркина велика ему - спер у отца. Моя мала - тоже от отца, но по наследству. Мы шагаем к пруду. У нас две удочки. Не какие-нибудь самодельные, а покупные, пластиковые, раздвижные. Телескопические, как говорят среди рыбаков.

Второй день, как погода установилась. И хотя облака тянут и тянут с севера, пышные облака, некоторые даже с обвисающей темной бахромой, дождь проливается не над нами.

- А если щука? Выдержит леска? Ох надо было вершу взять... А ты чего больше любишь: мороженое или арбуз? Только, чур, одно! - без перерыва выпаливает Юрка. И тут же сам отвечает: - пол-арбуза и полмороженого.

- Вот так одно, - говорю я.

- А сколько же? Пол и половинка. А ты больше всего чего любишь: щуку или мед? Только, чур, одно!

И т. д. Так мы доходим до пруда. Поверхность его покрыта расходящимися кругами - играет рыба...

Юрка таскает одну за другой. Таскает ⌠силявок■, как он их называет. У меня дело не клеится. Я внутренне злюсь - на себя, на рыбу, на Юрку, который нет-нет, да подденет:

- Ты, что ли, никогда рыбу не ловил?

Ловит он лихо, необъяснимо. Не глядя на оплавок, сам отдает себе команду: ⌠Готовсь!■- и дергает.

Но вот у него запутывается леска. Ему никак с ней не сладить - мал еще. Или хитрит.

- Лай пока твоей половлю, - просит он. - Я твоей еще не пробовал.

Делать нечего. Я отдаю ему мою удочку, втайне надеясь, что ему не повезет, а мне потом удастся неудачи свои свалить на несчастливую удочку.

Но пока я вожусь с хитрыми узлами, Юрка вытаскивает еще пару силявок. Я молча отдаю ему исправленную снасть.

- У тебя тоже хорошая удочка, говорит он. - А ты чего больше любишь: рисовать или рыбу ловить? Только, чур, одно!

Мы опять забрасываем удочки. Дело к вечеру. Рыба разыгралась. Но только не у моего крючка. Что за напасть?

И тут... Щука! Здоровенная! Нет, не клюнула. А ударила хвостом между нашими поплавками, будто кирпич в воду бросили.

Юрка от неожиданности выпустил удочку. Тут же дернулся за ней. И уже упала у него с головы шляав. Прямо в воду. Он потянулся за ней. Выпустил удочку. Прямо как в цирке. Но нам не до смеха. Видя Юркино отчаянное положение, я протянул руку за проплывающей мимо шляпой и... соскользнул с глинистого берега в воду, по колено. Но шляпу успел схватить.

Потом мы стояли на берегу и хохотали. Юрка - показывая на мои мокрые брюки, я - на мокрую шляпу на его голове.

- Ты чего больше любишь? - спросил я. - Целиком сухой или целиком мокрый? Только, чур, одно. Давай шляпу. На мою. И будешь целиком сухой.

- А, хитренький, - сказал Юрка. - Я тоже хочу быть наполовину.

Его не проведешь. И потому мы шагаем домой переодеваться. Вечер-то еще не закончился, можно еще посидеть у пруда. Вдруг повезет?

Юрка и НЛО

Еще Юрка любит напускать на себя таинственность.

- Ты чего читаешь?

- Да вот, иностранный язык учу.

- Я тоже скоро буду учить в школе наглийский, - заявляет он. - А спорим, ты сегодня ночью чего-то не видел?

- Чего это я не видел? - удивляюсь я. - Я поздно лег.

Юрка нагибается к моему уху.

- Сегодня ночью, - шепчет он, оглядываясь по сторонам и сопя, так что щекотно становится в ухе, - на небе были онипланетяны.

- Кто?!

- Кто, кто, - передразнивает Юрка. - Они-пла-не-тя-ны. А ты и не видел... Только честно, не видел?

- Нет, - говорю я растерянно. - Где же ты их видел? Ну рассказывай.

-То-то, - торжествует Юрка. - Проспорил.

Я еще ничего не проспорил, но молчу, не перебиваю, знаю, с кем имею дело.

Юрка берет с подоконника любимую рулетку с пружиным механизмом, садится на табуретку, рассказывает:

- Ночью я ночевал у бабы Шуры. И никого не было. Вдруг меня как толкануло! Я - глядь в окошко, а там... Между облаков как бы луна... Светлая-светлая...

- Точно, - не выдерживаю я. - Луна была. Здорово светила. Видел.

- А будешь перебивать, - назидательно говорит Юрка, - ничего не узнаешь. Никогда.

Он вытягивает ленту из рулетки, затем нажимает пружину, и металлическая змейка стремительно втягивается обратно.

- Ладно-ладно. Продолжай, пожалуйста.

- Она ка-ча-лась.

- Как?!

- Вот так. Из стороны в сторону. Луна же не будет качаться...

- Ой ну ты выдумываешь, - говорю я. - Это облака так быстро бежали.

- Да? Облака? Не веришь? - Юрка вскакивает с табурета. - И мамка видела. Она утром папке рассказывала.

- А папка, что же, не видел?

- Да они пили с дядей Женей, - отмахивается Юрка. - А мамка так даже напугалась.

Я думаю, чего бы еще спросить.

- А чего же ты ночевал у бабы Шуры, да еще и один?

Юрка молчит, забавляясь рулеткой. Потом откладывает ее в сторону и идет к двери. У самого порога он говорит, делая большие глаза:

- Так надо было. И никому. Тс-с.

И исчезает за дверью.

Малыши

Это два бычка. Рыжий Малыш и Малыш черный. Два братца. И хоть сейчас, на исходе лета, они подросли и уж никак не походят на малышей, но по-прежнему крепко дружны, и очень скучают, когда их разводят на разные выпасы, и тогда над речкой, где они стоят в густой, начинающей желтеть траве, привязанные к прибрежным ивам, то и дело разносится печальное в утреннем тумане призывное мычание. И кто-нибудь из них в конце концов обрывает привязь и спешит к братцу, чтобы радостно обнюхать того, а потом положить ему на спину тяжелую круторогую голову и так замереть в блаженстве.

Но поскольку они все же еще не взрослые быки, хоть и грозны с виду, то иногда, оказавшись на свободе, могут и заблудиться. И вот бродят растерянные и сердитые по деревне и окрестностям, нагоняя панику на местный люд и дачников внезапным появлением из зарослей.

Как раз сегодня, когда мы с Юркой идем за водой вниз, к родничку, навстречу нам спешит испуганная баба Шура, крепко прижимая к себе одной рукой буханку черного хлеба, другой - коромысло. А ведер нигде не видно.

- Юрка! - сердито кричит она. Беги к отцу! Пусть Малыша заберет...

Мы глядим с обрыва вниз. Малыш рыжий стоит у родничка и по-собачьи обнюхивает брошенные бабой Шурой в паническом бегстве пустые ведра. Дурная примта.

- Слышь, Юрка, - не унимается бабка, - беги, кому говорят!

- Хм... Беги, - задумчиво и значительно повторяет Юрка. - Сдрейфила? Вот и отец его как огня боится.

- Ну так матери скажи, пусть Лида его заберет!

- А мать и того пуще боится, - авторитетно заявляет Юрка, подтягивая штаны. Веснушчатая круглая физиономия лучится самодовольством.

- Постой, - вмешиваюсь я. - А кто же их вообще загоняет?

- Я, кто же еще.

- Ты?.. Каким же образом?

- А таким. Схвачу привязь, брошу в бычка камнем, он и мчится за мной. Ну и тут главное - быстро бежать. Так и прибегаем, куда надо. А уж там я его привязываю. Отработано. Но тоже надо все быстро делать.

- Н-да, - говорю я. - Ничего себе, способ. Рисковый ты парень. Ну а сейчас-то как быть?

- Боишься? Только, чур, честно? - спрашивает Юрка.

- Еще бы, - говорю я. - Вон он какой. Прямо танк.

- Ну ладно, давай ведро. Только я полное не принесу. Тяжело. Только половинку.

И он стремительно сбегает вних по тропе, к родничку.

- Куда?! - восклицаем мы в голос с бабой Шурой.

Но Юрка уже внизу. И под самым носом изумленного рыжего Малыша набирает воду. Он выносит ведра бабы Шуры, затем и мое. Причем бабкины ведра он в два приема наполняет почти доверху, а в моем - половина, как и предупреждали. Юрка разводит руками.

- Сам виноват. Что ж у тебя второго-то ведра нет?

И все то время, пока Юрка возится у родничка, Малыш лишь с недоумением провожает взглядом шныряющую туда-сюда фигурку.

То ли глазам своим не верит, то ли действительно привык к проделкам маленького шустрого человечка и настороженно поджидает очередной каверзы, чтобы броситься в бой со всей бычтей сокрушающей слепой мощью, не размениваясь на мелочи.

Баба Шура, что-то причитая, уносит ведра к своей избе. Мы тоже возвращаемся к дому, почти налегке.

- Да ты не перживай, - успокаивает меня Юрка. - Я потом еще принесу воды. Но сейчас-то хватит? А на рыбалку пойдем? Я одно местечко знаю...

От родничка доносится тоскующее потерянное мычание.

Ох и врезали мы Коновальцу!

Юрка привел двух своих приятелей - Шурку и Валерку. Те постарше, в пятый класс пойдут, уже покуривают тайком. Но Юрка, на правах старого моего знакомого, покрикивает на них:

- Не тронь! Положи на место! Сломаешь! Э ты... Спорим, не знаешь, что это такое? Да? Портсигар? Сам ты... Дай сюда. Смотри... Понял? Рулетка!

У меня обед. Званым его не назовешь - пацаны пришли сами, запросто, и я, не спрашивая их, наливаю им по тарелке супа. Перед каждым кладу по зубку чеснока. Юрка принес, со своего огорода. Зверь овощ!

Парни, кроме Юрки, конечно, стесняются. Я ем, не обращая на них внимания, чтобы не конфузились. А они все равно жмутсся. И от смущения начинают чего-то рассказывать, явно привирая. При этом обращаются к Юрке, но поглядывая на меня:

- Я вчера Коновальца у магазина встретил. Как двинул ему в глаз! - выпаливает Валерка, белобрысый и лопоухий.

- Ну да? - удивляется Юрка.

- А чего такого? - говорит и Шурка, тоже белобрысый, но лопоухий умеренно. - Я второго дня так его толканул, он летел пять метров.

- Ты? - спришвает Юрка.

- А что такого? - говорят в голос оба - Шурка и Валерка.

И тут начинается сумбурный групповой пересказ жутких событий, главным героем которых является Коновалец. попадает этому Коновальцу, судя по отдельным выкрикам, крепко и систематически.

- Видать, это ваш главный враг, - говорю я, от души сочувствуя Коновальцу.

- Еще какой, - в голос соглашаются парни.

Остывает забытый суп. Ребята, подзуживаемые Юркой, заводятся не на шутку.

- Ну хочешь, хочешь, - не выдерживают они, - сейчас сгоняем и врежем ему? Хочешь? На спор?

Спорить - одна из самых любимых забав Юрки. Он всю жизнь готов посвятить этому увлекательному занятию. Жаль, нет такой профессии.

Шурик и Валерка выскакивают из-за стола, не слушая моих уговоров. Юрка преспокойно хлебает суп, похрустывая чесноком.

- Во врать! - говорит он наконец. - Они? Коновальцу? Да он их одной левой, спорим?

Мы моем посуду. Затем уходим на рыбалку. Возвращаемся на закате. У крыльца избы стоят Шурик и Валерка.

Смеркается. Но все же можно разглядеть синяк у Шурки под глазом, распухший нос и разбитую губу Валерки.

- Да, - говорю я. - Врезали мы Коновальцу. Пошли мазаться зеленкой.

- Ох и врезали, - заключает довольный Юрка.

Мимо черной дыры

Юрка, Шурик и Валерка засиделись у меня дотемна. Юрка все возился с рулеткой. И чуть не остался без зубов. Зацепил изогнутым концом ленты за передние, еще молочные, которые и так качаются, да и нажал пружину. Чуть не повылетали.

- Так, наверное, и в больнице можно дергать, - высказались по этому поводу Шурик и Валерка. - Раз - и нету.

- Ну вот что, хлопцы, - говорю я. - Десять часов. Пора по домам. Юрку, поди, уже ищут. Да и вам до Красивки по такой темени добираться...

- А мы все у меня переночуем, - сказал Юрка, пробуя пальцем зубы.

- Ну и отлично. Вперед. Спокойной ночи, - сказал я.

- Спокойной ночи, - как-то не совсем уверенно пожелали пацаны.

А уж возле двери и совсем затоптались на месте.

- Ну? Что случилось?

- А ты нам фонарик дай, - попросил Юрка. - А завтра я его тебе принесу.

Я дал им фонарик, проводил до калитки. Но тут лампочка в фонарике мигнула и погасла. А был фонарик в Юркиных рук. Мы вернулись в избу, осмотрели прибор. Лампочка напрочь отказывалась гореть. Вполне целехонькая лампочка.

- Ну пойдемте, - сказал я. - Провожу.

- Да нас только мимо погреба, - обрадовались опустошители местных садов, лихие загонщики быков, сокрушители Коновальца и свидетели явления инопланетян.

И мы пошли. В самом деле, после избы темнота на улице казалась почти кромешной. Но постепенно глаза привыкали к ночи. Проблески луж указывали дорожные колеи к тому концу деревни, где жил Юрка. Стрекочущие кузнечики обещали на завтра хорошую погоду. ⌠Будет тёпло■, как говорит Юрка.

Пацаны вдруг вцепились в мои руки.

- Вот он, - прошептал Юрка.

Мы проходили мимо того самого погреба, чей черный зев мрачно смотрел из стены оврага прямо на дорогу, пугая и маня...

Но мы благополучно миновали эту жуткую опасность, и дальше, когда до Юркиного дома осталось с десяток метров, мужество вернулось к моим спутникам. Они храбро отцепились от меня и помчались в сторону освещенных окон избы.

Я пошел к себе, думая о тех страхах, что живут в ночи. О детских страхах и взрослых. Сам-то я купил избу у наследников неведомого мне дяди володи, что сослепу да спьяну однажды вечером не разглядел недотлевшие угли в печи и закрыл вьюшку. Угорел дядя Володя. Нашли его утром безумным, свезли в больницу, да уж в помощи он не нуждался, помер, бедолага.

И мне порой становилось жутковато ночевать в доме, свидетеле событий совсем невеселых.

И теперь, вернувшись в избу и готовясь ко сну, загадывал я: придут ли ночные страхи ко мне?

И они пришли. В скрипе, шорохе и необъяснимом постукивании в окна и крышу дома. В пугающих таинственных звуках. Никуда страх не исчез, хоть и помог я мальчишкам пройти через их собственный.

Я лежал и шептал про себя: ⌠Господи, какие же мы маленькие в мире Твоем■.

Доля вымысла

Случилось несчастье. Не очень большое и не очень драматическое. Но все же. На Юрку свалилась дверь от сарая. А ведь я предупреждал его, чтобы он не лазил туда, объяснял, что дверь не на петлях висит, а просто стоит, упертая в косяк. Да разве ему растолкуешь?

Я выскочил из избы на вопль, извлек Юрку из-под досок, осмотрел.

- Ничего, - сказал я. - Не вопи. Все в порядке.

- Да!? - возмутился Юрка. - А это?

Возле локтя действительно краснела царапина. Царапина как царапина. Таких на мальчишках миллионы. Каждый день. На каждом мальчишке. И никто не делает из этого вселенскую трагедию.

- Ну пошли мазать зеленкой. Делать нечего. Чего реветь-то?

Юрка отскочил от меня.

- Ты что?

- А! Она щиплется...

- Так это недолго. Чуть пощиплет, и все пройдет. Надо только подуть.

Юрка ненадолго задумывается. Наконец выдвигает требование:

- А рассказ обо мне почитаешь?

- Ну... Ради такого случая...

И мы мажемся зеленкой. И она, как ей и положено, щиплет Юрку за царапину. Мы морщимся и терпим.

- Ну?

- Что?

- Читай.

- Ох... Ну слушай.

И я ему читаю ⌠Две шляпы■.

Он слушает молча, не перебивает, даже не вертит в руках любимую рулетку.

- Только все это неправда, - говорит он, когда я замолкаю. - И никакой шляпы я не ронял.

- Ну шляпы не ронял, - соглашаюсь я. - А остальное?

- Значит и остальное тогда неправда, - говорит он убежденно.

Я на секунду задумываюсь.

- Послушай, - говорю я. - Ты же умный парень. Имею я право чуть придумать? Ведь так же интереснее, правда?

- Но ведь неправда! - возмущенно возражает он.

И мы расстаемся на время, очень недовольные друг другом.

А вечером я иду за молоком к бабе Шуре.

- Ох, ох, - говорит она, наливая из ведра в банку пенистое желтоватое молоко, - чем же тебе хлопец не угодил? Вроде не озорник, учителя не жалуются... А ты его - срамить... Экий народ пошел, право...

И она в задумчивости смотрит на банку.

- Интересно теперь узнать, как ты меня пропишешь, - ворчливо говорит она.

Что? Да вот хоть бы... Но стоп! Стоп, стоп. Что за деревенская жизнь без парного молока? И я даю себе торжественную клятву писать только правду. Правду о том, что к тому же баба Шура и неграмотная. Не до грамоты ей было. Всю жизнь работала: на детей, на внуков, на колхоз, на государство.

Но зато какое молоко дают ее коровы...

═

СОДЕРЖАНИЕ